Глаза г-жи де Фонтанен заволокло слезами, но она не спускала их с гроба, на котором уже увядали розы.
«Нет, — говорила она в глубине своего сердца, — нет, ты не был до конца погружен во зло…»
Размышления ее прервало появление Николь Эке, сопровождаемой Даниэлем.
Николь была ослепительна; траурное платье подчеркивало цвет ее кожи. Блестящие глаза, высокие брови и какая-то устремленность всей фигуры вперед придавали ей такой вид, будто она спешила сюда, торопилась принести в дар свою юность. Она наклонилась и поцеловала тетку, и г-жа де Фонтанен была благодарна ей за то, что она не нарушила тишины какими-нибудь условными словами сочувствия. Затем Николь подошла к гробу. Несколько минут она стояла совсем прямо, опустив руки вдоль туловища, сцепив пальцы. Г-жа де Фонтанен наблюдала за ней. Молилась ли она? Припоминала ли прошлое, прошлое застенчивой девочки, в котором дядя Жером занимал столько места?.. Наконец после нескольких секунд загадочной неподвижности молодая женщина вернулась к тетке, снова поцеловала ее в лоб и вышла из комнаты; Даниэль, все это время стоявший за стулом матери, последовал за ней.
Когда они были в коридоре, Николь остановилась и спросила:
— В котором часу завтра?
— Отсюда отправимся в одиннадцать. Процессия двинется прямо на кладбище.
Они были одни у входа в павильон, под сводами вестибюля. Перед ними расстилался залитый солнцем сад, полный выздоравливающих, — облаченные в светлые халаты, они лежали в шезлонгах у самых газонов. День был жаркий, чудесный; воздух неподвижен; казалось, лето будет длиться вечно.
Даниэль объяснил:
— Пастор Грегори прочтет краткую молитву над могилой. Мама не хочет заупокойной службы.
Николь задумчиво слушала.
— Как прекрасно держится тетя Тереза, — прошептала она, — так мужественно, так спокойно… Она, как всегда, совершенство…
Он поблагодарил ее дружеской улыбкой. Глаза ее были уже не детские, но в их синеве была все та же необычайная прозрачность и то же выражение ленивой нежности, которое некогда его так волновало.
— Как давно я тебя не видел! — сказал он. — Ну что ж, ты счастлива, Нико?
Взгляд молодой женщины, устремленный куда-то вдаль, к зелени деревьев, проделал целое путешествие, прежде чем вернуться к Даниэлю; лицо ее приняло страдальческое выражение; ему почудилось, что она вот-вот разрыдается.
— Я знаю, — пробормотал он. — Ты тоже, бедная моя Нико, испытала свою долю горя…
Только тогда он заметил, насколько она изменилась. Нижняя часть лица несколько погрубела. Под легким налетом грима, под искусственным румянцем проступала уже немного потерявшая девическую свежесть, немного усталая маска.
— Но все же, Нико, ты молода, перед тобой вся жизнь! Ты должна быть счастливой!
— Счастливой? — повторила она, как-то нерешительно поведя плечами.
Он с удивлением смотрел на нее.
— Ну да, счастливой. Почему же нет?
Взгляд молодой женщины снова потерялся где-то в залитом солнцем саду. После непродолжительного молчания она, не глядя на него, промолвила:
— Странная штука — жизнь… Ты не находишь? В двадцать пять лет я чувствую себя такой старой… (Она запнулась.) Такой одинокой…
— Одинокой?..
— Да, — ответила она, продолжая глядеть вдаль. — Мать, прошлое, молодость — все это далеко, далеко… Детей у меня нет… И это дело безнадежное — никогда, никогда я не смогу иметь детей…
Она говорила тихим и спокойным голосом, без всякого отчаяния.
— У тебя есть муж… — нерешительно произнес Даниэль.
— Муж, да… У нас глубокая, прочная привязанность друг к другу… Он умный, добрый… Он делает все, что может, только бы мне было хорошо.
Даниэль молчал.
Она сделала один шаг по направлению к стене, прислонилась к ней и продолжала, не повышая голоса и слегка подняв голову, словно решилась наконец сказать все, не боясь слов:
— Но видишь ли, несмотря на все это, у нас с Феликсом очень мало общего… Он на тринадцать лет старше меня и никогда не обращался со мной как с равной… Впрочем, он ко всем женщинам относится как-то по-отечески, немного снисходительно, как к своим больным…
Внезапно в воображении Даниэля возникла фигура Эке с его седеющими висками, испещренными мелкими морщинками, с его близорукими глазами, с его скромностью, собранностью и точностью движений. Почему он женился на Николь? Сделал это бездумно? Как срывают на ходу соблазнительный плод? Или, скорее, хотел внести в свою трудовую жизнь немного молодости и естественной грации, которой ему, вероятно, всегда не хватало?
— К тому же, — продолжала Николь, — у него своя жизнь, жизнь хирурга. Ты сам знаешь, что это такое. Он принадлежит другим с утра до вечера… Большей частью он даже ест совсем не в те часы, когда я… Впрочем, это даже лучше: когда мы вместе, нам почти не о чем говорить друг с другом, нечем делиться, и вкусы у нас во всем различные, и ни одного общего воспоминания — ничего… О, мы никогда не ссоримся, у нас никогда не бывает разногласий… — Она засмеялась. — Ведь стоит ему высказать малейшее желание, какое бы оно ни было, я говорю: да… Я заранее хочу того, чего хочет он. — Она больше не смеялась и странно медленно произнесла: — Мне все до такой степени безразлично!
Она тихо отделилась от стены и стала с рассеянным видом спускаться по ступенькам невысокого крыльца. Даниэль следовал за ней, не говоря ни слова. Внезапно она повернулась к нему и промолвила с улыбкой:
— Вот тебе пример! Этой зимой он заказал новые книжные шкафы для маленькой гостиной и решил продать секретер красного дерева, который теперь некуда было поставить. Эта вещь — память моей матери. Но мне было все равно: у меня ничего нет, и я ничем не дорожу. Пришлось вынуть из этого секретера все, что в нем находилось. Он был полон бумаг, которых я никогда не разбирала, — там лежала переписка моих родителей, старые счетные книги, бабушкины письма, разные извещения о семейных событиях, письма от друзей… Все наше прошлое, Реннская улица, Руайя, Биарриц… Целая груда всякого старья, старые позабытые истории, старые, уже умершие люди… Я все перечитала от первой до последней страницы, прежде чем бросить в огонь… И целые две недели плакала над всем этим. — Она опять засмеялась. — Чудесные две недели!.. Феликс даже не подозревал ни о чем. Он бы и не понял. Он ничего не знает обо мне, о моем детстве, о моих воспоминаниях…
Неторопливо шли они через сад. Проходя мимо больных, она понизила голос:
— Теперь еще ничего… Но будущее — вот чего я иногда боюсь… Понимаешь, сейчас каждый из нас занимается своим: у него есть больница, деловые встречи, пациенты; у меня — хождение по магазинам, в гости; кроме того, я снова взялась за скрипку и немного занимаюсь музыкой с приятельницами; несколько раз в неделю мы у кого-нибудь обедаем; при том положении, которое занимает Феликс, приходится вести довольно широкую жизнь… Но что будет потом, когда он бросит практику, когда мы перестанем выезжать?.. Вот чего я боюсь… Что с нами будет, когда мы постареем и придется долгими вечерами сидеть друг против друга у горящего камина?
— То, что ты говоришь, ужасно, бедненькая моя Нико, — прошептал Даниэль.
Она вдруг громко расхохоталась, и это прозвучало как неожиданное пробуждение ее молодости.
— Глупый ты! — сказала она. — Я ведь не жалуюсь. Такова жизнь — вот и все. Другим тоже не лучше. Наоборот. Я еще одна из самых счастливых… Но плохо, что в детстве воображаешь себе бог знает что… какую-то сказочную жизнь.
Они подошли к воротам.
— Я рада, что повидалась с тобой, — сказала она. — В форме ты просто великолепен!.. Когда ты кончаешь службу?
— В октябре.
— Уже?
Он засмеялся.
— Для тебя-то время пролетело быстро.
Она остановилась. Солнечные блики трепетали на ее коже, блестели на зубах и местами придавали ее волосам прозрачные оттенки светлого черепахового гребня.
— До свиданья, — сказала она, братски протянув ему руку. — Передай Женни — я очень жалею, что нам так и не удалось с ней повидаться… А когда зимою я опять переселюсь в Париж, ты время от времени приходи ко мне в гости… Хотя бы из простого великодушия… Будем болтать, изображать двух старых друзей, перебирать воспоминания… Смешно, как это я с возрастом привязываюсь к прошлому… Так придешь? Обещаешь?
На мгновение он погрузил свой взор в прекрасные глаза, немножко слишком большие, немножко слишком круглые, но полные такой прозрачной чистоты.
— Обещаю, — сказал он почти торжественно.
XXX
В этот день, впервые с воскресенья, Женни смогла выбраться из клиники; за это время ей лишь изредка удавалось пройтись вместе с Даниэлем по саду. В столь новом для нее соседстве со смертью она прожила эти четыре бесконечных дня, как тень среди живых: все, что происходило вокруг нее, казалось ей непонятным, чуждым. И потому, как только брат посадил ее в машину, как только она оказалась одна на залитом солнцем бульваре, ее охватило невольное чувство облегчения. Но оно продолжалось лишь краткий миг. Не успел автомобиль доехать до ворот Шамперре, как она почувствовала, что к ней опять возвращается то глубокое и неопределенное смятение духа, которое мучило ее уже четыре дня. И ей даже показалось, что это смятение, не сдерживаемое более присутствием посторонних людей, угрожающе возросло теперь, когда она осталась одна.
