class="p1">И вот однажды этой осенью агент из ведомства по недвижимости приехал в Сан-Суси и сообщил мадам де Гранвиль и дяде Луи, что вилла продана и по истечении арендного срока, то есть через месяц, им придется ее освободить. Поскольку же на юг, подальше от фронта, выехало множество богатых семейств, найти другое подходящее жилье поблизости от Биаррица оказалось невозможно, и после долгих раздумий решили, что обе девушки в сопровождении мадемуазель Понсон отправятся к деду и бабушке Франсуазы в Бретань, а мадам де Гранвиль — к племяннице в Пуату.
К чести дяди Луи, он отказался оставить своих «мальчиков» в лазарете.
— Их сейчас больше, чем когда бы то ни было, — сказал он Рене, — и я не могу бросить их, сбежать куда-нибудь на безопасную ферму. Ну что бы я стал там делать? Твой отец меня одобрит, и он узнает, что ты в Бретани, в безопасности. Я найду в городе квартирку и оставлю у себя Матильду.
И несколько недель спустя Рене, Франсуаза и мадемуазель Понсон сели в Биаррице на парижский поезд. Постоянно ходили слухи, будто немцы готовятся бомбить столицу, так что об остановке там не было и речи. Они просто проехали на другой вокзал и сели на нантский поезд, а в Нанте переночевали в запущенной, кишащей клопами привокзальной гостинице.
Наутро все три, в следах болезненных укусов, погрузились в примитивный поезд, который доставит их в далекое сердце Бретани; и это путешествие грозило затянуться до бесконечности, оттого что через каждые несколько километров машинист останавливал поезд, чтобы он сам и его команда могли выпить сидра с многочисленными друзьями, которые сидели под деревьями вдоль дороги. Затем в полдень последовала двухчасовая стоянка, чтобы изрядно подгулявшая команда проспалась и могла сызнова приступить к выпивке.
Лишь около девяти вечера поезд добрался до обветшалой сельской станции на краю болот, где в щебенке между шпалами росли папоротники, а единственная простенькая вывеска, прибитая к маленькой сараюшке, коротко сообщала: ВОКЗАЛ. Там их встретили дед и бабушка Франсуазы, господа дю Рюффе, пожилая пара в бретонских костюмах середины XIX века. Почти весь пол в экипаже занимала старая овчарка, которая храпела и пускала газы, пока они тряслись по ухабистой дороге через болота; кроме этих звуков, здесь слышалось лишь кваканье лягушек да вопли одичалых кошек.
— Здесь есть какие-нибудь развлечения? — нервно прошептала Рене, зябко ежась от холодного и сырого бретонского воздуха, такого неприятного после тепла и солнечного света Биаррица.
— Разве что вязание у очага, — отвечала Франсуаза.
2
Вскоре подошло Рождество 1916 года. К тому времени Рене успела полюбить старую чету — мадам дю Рюффе, суетливо-нервную и властную, но добросердечную, и ее мужа, на первый взгляд неприветливого и слегка ворчливого, однако в глубине души очень милого, как выяснилось, когда она узнала его поближе. Часами Рене сидела в конюшне, в маленькой мастерской старика, молча наблюдая, как с помощью разных инструментов и токарного станка он делает красивые загадочные вещицы — приспособления, чтобы открывать ворота или ловить ворон, хотя зачастую Рене вообще представления не имела, зачем они нужны, но не спрашивала, опасаясь нарушить сосредоточенность старика.
Полуночная рождественская служба состоялась в разгар бури в полуразрушенной часовне барского дома, ветер завывал во всех щелях и дырах разбитых каменных стен, а сквозь худую крышу виднелись звезды. Мелкие ошметки штукатурки, сорванные ветром с потолка, точно снег, падали на младенца Христа в яслях. Какая-то старушка извлекала из старинного фортепиано тонкий ручеек мелодии, еле слышной за ревом бури, а фермеры и господа пели: «Родилось дитя!» — и их голоса храбро поднимались над ураганом.
К концу третьей мессы буря утихла, и на часовню опустилась внезапная тишина. Когда прихожане под звон колоколов высыпали наружу, высокие тополя уже не раскачивались от ветра, замерли в недвижности, а за ними висела серебряная луна, рисуя во дворе их черные тени, даже фермерские собаки, словно из почтения, прекратили свой неумолчный лай.
Крестьяне, почти полностью спрятав лица под тяжелыми шерстяными капюшонами, зашагали по домам, клацая своими сабо по мостовой и тем создавая странную неслаженную музыку. Когда проходили мимо задней двери господского дома, они чуяли запахи снеди — кровяной запеканки, горячего шоколада, ванильных блинчиков — и позднее, в собственных лачугах, жуя черный хлеб да вареные каштаны и запивая их сладким сидром, вздыхали и качали головой. «Господь и впрямь любит богачей, — говорили они, а немного погодя, ведь надежда единственное утешение бедняков, всегда оптимистично добавляли: — Но будущий год наверняка будет лучше минувшего».
Хотя Рене вовсе не хотела быть крестьянкой, ее всегда завораживала крестьянская жизнь. Еще ребенком в Ла-Борн-Бланше она любила проводить время среди прислуги. И теперь, отчасти потому, что в этой отдаленной бретонской усадьбе было почти нечего делать, вторым ее любимым занятием стало — сидеть на кухне с кухаркой Урсулой, как раньше, долгими часами, проведенными в компании обожаемой Тата. Особенно ей нравилось заходить на кухню по средам, когда пекли хлеб. Урсула была девушка дородная, крепко сбитая, и Рене с удовольствием наблюдала, как ее мускулистые загорелые руки месят большущий колоб белого теста, поднимают его, бросают на присыпанный мукой каменный стол, охаживают кулаками. Когда в конце концов круглый золотистый каравай доставали из печи, Урсула отрезала Рене толстый ломоть и намазывала его чесночным маслом; Рене казалось, что она в жизни не едала ничего вкуснее.
Пока девушка трудилась, Рене расспрашивала ее и с изумлением узнала, что Урсула — одна из двадцати двух отпрысков, рожденных от одной матери и одного отца, причем все дети были живы-здоровы.
— Но это невозможно, Урсула! — воскликнула Рене. — Ни у кого не бывает двадцать два ребенка! Да и как бы твои родители могли прокормить столько голодных ртов?
— Мы очень бедные, — согласилась девушка, — но справляемся. А если вы мне не верите, мадемуазель Рене, приходите к нам как-нибудь в воскресенье. Я познакомлю вас с родителями и братьями-сестрами; некоторые, понятно, на войне, а кое-кто из старших уже уехал от нас, обзавелся своей семьей. Так что боюсь, всех вам не пересчитать.
— Я тебе верю, Урсула. И считать мне их незачем. Просто это кажется невероятным. Я вот вообще не хочу заводить даже одного ребенка, а уж тем более двадцать два!
И вот через две недели Урсула и Рене пешком отправились к кухарке домой. Франсуаза пренебрежительно оказалась от приглашения Рене составить им компанию.
— С какой радости мне идти с вами? — спросила она. Крестьяне живут в лачугах, они не моются, у них вши и
