— Значит, вы поступили, как Редондо? Бросили все и уехали?
— Нет, я остался. У меня не хватило даже духу уехать. Врач диагностировал у меня депрессию, и я больше года лечился, принимая антидепрессанты и анксиолитики. Потом стал понемногу приходить в себя, и, хотя мне не удалось полностью отказаться от приема лекарств, я значительно снизил их дозы, возобновил свою работу и вернулся к прежней жизни. В то время я чувствовал себя как человек, выживший после катастрофы. Мне все чаще стало казаться, будто худшее позади, и поскольку я совершил в своей жизни все ошибки, какие только можно, впереди у меня только хорошее. Я полагал, что хуже быть уже не может.
— Это означает, что Сарко вновь дал о себе знать?
— Угадали. В мае или июне 2004 года, почти через три года после того, как мы в последний раз виделись с ним у дверей тюрьмы Жироны, я получил от него письмо. Это было первое известие от Сарко, дошедшее до меня с тех пор, как в прессе сообщили о его последнем задержании. Письмо пришло из тюрьмы «Куатре Камине». Оно было написано от руки, округлым старательным почерком и в официальном тоне ходатайства. Я прочитал его два раза. Сначала у меня сложилось впечатление, будто Сарко писал таким почерком и в подобном тоне для того, чтобы установить профессиональную дистанцию между нами. Однако после повторного прочтения сообразил, что он писал мне так, как привык это делать. Письмо начиналось с официального приветствия, после чего Сарко просил меня снова стать его адвокатом. Затем он объяснял причину своего обращения: несколько дней назад в тюремном дворе один бритоголовый тип избил его до потери сознания. Когда его в срочном порядке везли в больницу Террассы, по дороге их остановили двое полицейских, заставили его выйти из машины и начали издеваться над ним. Теперь Сарко снова находился в тюрьме, изолированный от других заключенных в больничном отделении, и он хотел, чтобы я подал заявления об этих двух нападениях. Кроме того, ему было нужно, чтобы я защищал его в суде по делу о неподчинении представителям власти, и особенно он просил меня, чтобы я похлопотал о его переводе в тюрьму Жироны и сделал все возможное, чтобы это прошение удовлетворили. В конце письма Сарко решил добавить жалостливые нотки к своему официальному стилю и сообщил, что болен, умолял не бросать его в тяжелых жизненных обстоятельствах и просил поговорить с Тере, чтобы она обрисовала мне ситуацию и уточнила подробности.
Это было словно послание от инопланетянина.
Я возмутился, что после того, как Сарко пустил под откос два года моей работы и обманул мое доверие и доверие тех, кто поддерживал кампанию за его освобождение, он имел наглость объявиться как ни в чем не бывало — без извинений и раскаяния. Я пришел в изумление и ярость от того, что он не чувствовал себя виноватым и даже не помнил о своих проступках, а выставлял себя жертвой. И больше всего поразило, что, обманув меня при помощи Тере, Сарко вновь решил размахивать передо мной той же наживкой, решив, что я клюну на нее и в третий раз. Правда, мне показалось странным, что письмо не содержало ни адреса, ни телефона Тере, по которым я мог бы на нее выйти. Из-за всего этого я не проникся к Сарко и его ситуации ни малейшим сочувствием, наоборот, знал, что чувство ненужности, пустоты и последовавшая за этим депрессия на девяносто пять процентов были вызваны осознанием того, что Тере использовала меня. Однако, прочитав письмо Сарко, понял, что на пять процентов причина заключалась в том, что я пытался взять на себя ответственность за действия человека, не способного отвечать за свои поступки, и в том, что я старался спасти человека, который в глубине души не хотел спасения. Также я понял, что лучше держаться от него подальше. От него и от Тере. Я не ответил на письмо Сарко, неожиданно почувствовав себя легко и свободно, словно с моей шеи слетел свинцовый ошейник, о наличии которого я не подозревал.
В последующие дни я пребывал в состоянии эйфории. Приходил в офис с такой же радостью, как в первые годы своей карьеры, кокетничал в суде с молодой прокуроршей и пару раз сходил с Кортесом и Губау выпить пива в «Ройале» после работы. Однако это состояние счастливой легкости мгновенно рассеялось в четверг утром, когда в моей конторе неожиданно объявилась Тере. Она почти не изменилась за эти три года и была одета в своем вечном подростковом стиле — в джинсы, белую футболку и с сумкой, перекинутой через плечо. Волосы у нее были влажные и растрепанные. Казалось, она была очень рада меня видеть. Я же, напротив, не мог и не хотел скрыть своего неудовольствия. Даже не поздоровавшись, я спросил: «Зачем ты пришла?» Тере поцеловала меня в щеку и, прежде чем я успел пригласить ее войти, прошмыгнула ко мне в кабинет и села на диван. Я прошел следом, закрыл дверь и остановился перед ней. «Сарко ведь тебе написал?» — произнесла Тере. «Это он тебе об этом сказал?» «Нет, — ответила Тере. — Он дал мне письмо, а я опустила его в твой почтовый ящик». Я понял, почему в письме Сарко не было ни адреса, ни телефона Тере: оно было написано в расчете на то, что она вручит мне его лично. «А почему ты не зашла сюда, чтобы передать его?» — спросил я. «Не хотела обрушивать на тебя это сразу. Думала, будет лучше, если у тебя будет несколько дней на размышления». Я заметил: «В этом не было необходимости. Тут нечего обдумывать». «Я рада», — кивнула Тере. «Тебе нечему радоваться, — заметил я. — Я не собираюсь больше попадаться в эту ловушку». «Какую ловушку?» «Ты прекрасно знаешь — какую. Быть адвокатом Сарко». «Это никакая не ловушка, — возразила Тере. — И я не понимаю, почему ты не хочешь помочь ему». «Вопрос не в том, почему я не хочу помочь ему, — усмехнулся я. — А в том, почему я вообще должен ему помогать». «Но ему некому помочь, кроме тебя и меня, — заявила Тере. — Он один на всем белом свете». «И сам в этом виноват. Мы пытались помочь ему, но это ни к чему не привело. Вернее, привело к тому, что все мы оказались в полной заднице и к тому же потеряли время и деньги». «По-моему, единственный, кто оказался в заднице, так это он сам», — промолвила Тере. «Ах, вот как?» — воскликнул я и едва не обрушился на нее с упреками в том, что она обманула меня и бросила, чуть не рассказал ей о своей депрессии. Вместо этого я заговорил о Марии. «В чем дело? — спросил я. — Разве ты не смотришь телевизор, не читаешь журналов? Не знаешь, сколько грязи вылила на меня Мария?» «Это все в прошлом», — вздохнула Тере. В какой-то степени она была права. Хотя Мария в последний год не исчезла из СМИ, ее звезда была уже близка к закату. Она все еще участвовала в каких-нибудь телевизионных ток-шоу и появлялась в желтых изданиях, но ее фигура перестала притягивать журналистов, интерес к истории и личности Марии угасал, и, несмотря на все ее усилия, ей не удавалось возобновить его. «К тому же, — продолжила Тере, — все, что она говорила, являлось ложью». «Далеко не все», — возразил я. «Почти все, — уточнила Тере. — И сейчас никто не воспринимает ее всерьез. Да и раньше никто не воспринимал. Ты не понимаешь, что это просто комедия, и все вокруг знают об этом?»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Тере умолкла, и я тоже хранил молчание. Я пребывал в смятении, и у меня не было желания спорить с ней. Хотелось как можно скорее отделаться от нее, чтобы она не успела пустить в ход одну из своих уловок, которая могла сделать меня уязвимым и заставить согласиться на просьбу Сарко. Я уселся в кресло рядом с Тере: она по-прежнему сидела на диване, глядя на меня выжидающе и почти спокойно. «Послушай, Тере, — произнес я. — Я скажу тебе правду. Я сыт по горло этой историей. Сыт по горло Сарко и тобой. Вами обоими. Вы обманули меня тогда, в юности, и снова обманули сейчас. Думаешь, я ничего не понимаю? Считаешь меня идиотом? Сарко прав: я был кретином и недоумком и выставил себя на посмешище, позволив себя использовать. Мне слишком многое пришлось пережить. Я тебя любил, и мне было очень больно, когда ты меня бросила. Не хочу больше страдать. Конец истории. Не желаю иметь с тобой ничего общего. Ни с тобой, ни с Сарко. И не проси меня снова стать его адвокатом, я не соглашусь. Я не хочу ничего знать о Сарко. И если бы у тебя было хоть немного соображения, ты бы сделала то же самое. Тебя он тоже держит за идиотку и использует. Разве ты не поняла, что он законченный мерзавец и псих, помешанный на собственной славе?» Тере погладила свою родинку возле носа и опустила голову. Я продолжал ругать их с Сарко, все сильнее возмущаясь. Сыпал проклятиями до тех пор, пока не услышал, как Тере что-то пробормотала себе под нос. Я замолчал, и она повторила: «Он мой брат». В комнате воцарилась тишина. Я прекрасно расслышал эти слова, однако переспросил: «Что ты сказала?» Тере подняла голову: в ее зеленых глазах была пустота, а на ее лбу прорезались три тонкие морщины. «Он мой брат, — повторила она. — Его отец — мой отец. У нас разные матери, но один отец». Тере вновь погладила пальцем свою родинку возле носа и пожала плечами, словно извиняясь.
