В середине октября я перестал видеться с Тере и Жорди. Никакой размолвки между нами не возникло, просто Тере перестала звонить мне, и я решил, что мое общество начало тяготить их и они предпочитали проводить время вдвоем. Я снова встретился с Тере лишь спустя три месяца, и это произошло случайно. В тот день я ездил в Ла-Бисбаль на встречу с клиентом. Вечером, возвращаясь в Жирону и въезжая в город через Пон-Мажор, заметил Тере, стоявшую на ближайшей к тюрьме автобусной остановке, среди других женщин и детей, пытавшихся укрыться под навесом от декабрьского холода. Это было последнее воскресенье года. Я остановил машину, поздоровался с Тере и предложил подвезти ее домой. Она согласилась и села рядом со мной, после чего, как только мы тронулись, сообщила, что Сарко заболел. В пятницу и субботу у него была высокая температура, а этим утром у Сарко обнаружили пневмонию. Немного удивленный, я рассказал, что видел Сарко в среду, и он не жаловался, да и сам я ничего не заметил. «Ты виделась с ним?» — спросил я. Тере ответила, что нет, но ей удалось поговорить с начальником тюремной службы. «Его собираются перевезти в больницу», — сообщила Тере. Я поинтересовался в какую. Она ответила, что не знает. На мгновение я отвел взгляд от проспекта Педрет, посмотрел на Тере и заверил: «Не беспокойся. Завтра я поговорю с начальником тюрьмы. Все будет хорошо». Мои слова прозвучали натянуто и лживо. Потом молча мы ехали по направлению к городу, издалека сверкавшему в этот час рождественскими огнями. Вскоре я спросил про Жорди. Тере рассеянно ответила, что уже некоторое время не встречается с ним. Я ждал, что она как-то объяснит или прокомментирует это, но ничего подобного не последовало, и я решил не приставать с расспросами.
Дом Тере находился на окраине Сальта, неподалеку от моста автострады и шоссе на Бескано. Это было многоквартирное здание, стоявшее на пустыре, посреди зарослей травы и валявшегося повсюду мусора. Я остановился напротив дома и повторил Тере свое обещание на следующий день поговорить с начальником тюрьмы. Она кивнула, попросила, чтобы я непременно сделал это, и попрощалась. Однако, собираясь выйти из машины, о чем-то задумалась. Снаружи была почти непроглядная темнота, и тишину вокруг нарушал лишь гул, доносившийся автострады. Не поворачиваясь ко мне, Тере промолвила: «Может, поднимешься?»
Это был первый раз, когда она приглашала меня к себе домой. Мы поднялись по лестнице с обшарпанными стенами, освещенной тусклыми люминесцентными лампочками. На середине пути нам встретились две закутанные в платки арабские женщины. Когда мы вошли в квартиру, Тере провела меня в крошечную гостиную, зажгла газовый обогреватель и предложила чай или настой ромашки. Я выбрал ромашку. Пока Тере занималась приготовлением напитка, я осмотрелся и заметил, что в комнате, несмотря на убогость обстановки, царил идеальный порядок: там были лишь два стула, стол, старое кресло, сервант, маленький музыкальный центр, портативный телевизор и обогреватель. Также были видны три приоткрытые двери, выходившие в гостиную. За одной из них находилась кухня, где хлопотала Тере, а за двумя другими, как я догадался, располагались ванная и спальня — еще более крошечная и холодная, чем гостиная. Рассматривая эту убогую обстановку, я вспомнил, что Тере рассталась с Жорди, и мое сердце наполнилось грустью из-за того, что она жила в маленькой квартире на окраине. Я вздохнул из-за полученного известия о плохом состоянии Сарко и просто оттого, что это был воскресный вечер и приближалось Рождество.
В ту ночь мы с Тере вновь были вместе. На следующий день, рано утром, вместо того чтобы пойти к себе в контору, я отправился в тюрьму. Дежурный на входе сказал, что увидеться с Сарко нельзя, потому что его положили в больничное отделение. Тогда я решил встретиться с начальником тюрьмы. Мне пришлось подождать в его приемной несколько минут, и секретарша провела меня в кабинет. Без какого-либо вступления я сразу спросил о Сарко. Он вытащил бумагу из вороха документов, лежавших на его столе, и протянул ее мне. «Что это означает?» — произнес я, ознакомившись с бумагой. «Это означает, что по прогнозам врача Гамальо не сможет справиться с болезнью», — ответил Рекена. «Неужели ничего нельзя сделать? — воскликнул я. — Почему вы не отправите его в больницу?» Начальник тюрьмы вздохнул. «Если хотите, мы могли бы его отправить в больницу. Но врач настоятельно этого не советует. Гамальо сейчас слишком плох, чтобы его можно было куда-то перевозить, а здесь мы тоже в состоянии обеспечить ему хороший уход». «Я могу увидеть его?» — спросил я, возвращая Рекене бумагу. «К сожалению, нет, — ответил начальник тюрьмы. — В больничном отделении не разрешены визиты. Но повторяю: вам не нужно беспокоиться. О Гамальо у нас хорошо позаботятся. К тому же вы же знаете этих врачей: они всегда предполагают самое худшее. А вдруг наш доктор ошибается?»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Выйдя из тюрьмы, я позвонил Тере и сообщил то, что мне удалось узнать. Она молча выслушала меня и ничего не сказала.
Три следующих дня были очень странными. Я помню их как самые счастливые и в то же время самые печальные дни в моей жизни. Мы с Тере почти не расставались. У нее была неделя отпуска, и я тоже взял себе выходные. Сначала я предложил ей поехать куда-нибудь, но она не согласилась. Потом пригласил Тере пожить у меня дома, но она отвергла и это предложение. В конце концов я сам поселился в ее квартире, прихватив с собой большую сумку с одеждой и еще одну — с частью моей коллекции дисков с музыкой семидесятых-восьмидесятых годов. Это было похоже на медовый месяц. Мы выходили из дома только для того, чтобы перекусить в местном ресторанчике «Л’Эсплема», и все утро, день и вечер проводили в постели, слушая мои диски, смотря фильмы по телевизору и занимаясь любовью — без прежнего жара, но с необыкновенной чувственностью и нежностью. Как будто это был медовый месяц, но очень тревожный, омраченный тяжелыми предчувствиями. В те счастливые дни меня посещали мысли о том, что все скоро закончится.
Ранним утром, в первый день нового года меня разбудил звонок начальника тюремной службы, сообщившего, что ночью Сарко умер. С того момента все происходило словно в тумане, и последовавшие за этим часы и дни сохранились в моей памяти как сон или скорее кошмар. Например, я не помню, как сообщил это известие Тере. Также не помню, как она приняла его и как мы посетили тюрьму, чтобы решить вопрос с оформлением бумаг и получением тела Сарко для погребения. Однако мы там были и занимались всеми проблемами, необходимыми для соблюдения формальностей. Церемония прощания состоялась во второй день нового года. Газеты дружно написали, что это было медийное событие и в то же время проявление народной скорби. Кстати, данное клише в тот раз соответствовало реальности. В последние годы страна почти забыла о Сарко или вспоминала о нем лишь как о муже-тиране, однако столпотворение на прощании свидетельствовало о том, что это не так.
У гроба появились многочисленные родственники, друзья и знакомые Сарко. Прежде я не видел никого из этих людей и не знал, чтобы кто-либо из них навещал Сарко в тюрьме или поддерживал с ним в последнее время отношения. Тере, напротив, казалось, знала их всех — во всяком случае, она вела себя с ними как со своими знакомыми. Прощальная церемония проходила в ритуальном зале в Сальте. Как я уже говорил, с самого начала организацией похорон занимались мы с Тере, но потом она стала своего рода распорядительницей церемонии. Вскоре после нашего появления в ритуальном зале Тере подвела меня к еще не слишком старой и довольно красивой женщине, с голубыми глазами и роскошными светлыми волосами, и представила нас друг другу, сказав, что это ее тетя и мама Сарко. Затем познакомила меня с другими родственниками Сарко, в том числе и с одним из его младших братьев — альбиносом, нисколько не похожим внешне на Сарко. Ни с кем из них мне не довелось пообщаться больше, чем высказав слова соболезнования. Наверное, потому, что Тере всем представляла меня как адвоката. Некоторые из этих людей были цыганами или выглядели цыганами, но никто из них не выражал скорби по Сарко, за исключением матери, которая тяжело вздыхала.
