"Депутаты попросили вставить фразу о присягѣ конституціи новаго императора (продолжает офиціальная запись), что тут же был сдѣлано Е. В.[224]. Одновременно были собственноручно написаны Е. В. указы Прав. Сенату о назначеніи предсѣдателем Совѣта министров кн. Львова[225] и верховным главнокомандующим вел. кн. Ник. Ник.[226]. Чтобы не казалось, что акт совершен под давленіем пріѣхавших депутатов и так как самое рѣшеніе об отреченіи от престола было принято Е. В. еще днем, то по совѣту депутатов на манифестѣ было поставлено при подписи 3 часа дня, а на указах Прав. Сенату 2 часа[227]. В заключеніе член Думы Шульгин спросил Е. В. об его дальнѣйших планах. Е. В. отвѣтил, что собирается поѣхать на нѣсколько дней в Ставку, может быть, в Кіев, чтобы проститься с Государыней Императрицей Мар. Фед., а затѣм останется в Царском Селѣ до выздоровленія дѣтей. Депутаты заявили, что они приложат всѣ усилія , чтобы облегчить Е. В. выполненіе его дальнѣйших намѣреній". Гучков утверждал, что он ничего не отвѣтил на вопрос Николая II: ѣхать ли ему в Царское, или оставаться в Ставкѣ, ибо он "не знал, что в этом случаѣ посовѣтовать"...
Еще днем 2-го нѣсколько упрощенно мыслившій исторіограф занес в дневник: "Славный, безвольный, но хорошій и чистый человѣк, а погиб из-за Императрицы, ея безумнаго увлеченія Григоріем, — Россія не могла простить этого, создавала протест, превратившійся в революцію". Как ни реален был "распутинскій миф", не он, конечно, рѣшил вопрос. Гучков был "поражен" тѣм, что его предложеніе отречься не встрѣтило "никакого сопротивленія". "Повидимому", у Царя "никакого внутренняго сопротивленія не было", — утверждал Гучков в засѣданіи 2 августа. Вся сцена отреченія произвела на него "очень тяжелое впечатлѣніе". "Такой важности акт в исторіи Россіи", — "крушеніе трехсотлѣтней династіи". "И все это прошло в такой простой, обыкновенной формѣ, и я сказал бы, настолько без глубокаго трагическаго пониманія всего событія со стороны того лица, которое являлось главным дѣятелем на этой сценѣ, что мнѣ прямо пришло в голову, да имѣем ли мы дѣло с нормальным человѣком... Человѣк этот просто до послѣдняго момента не отдавал себѣ полнаго отчета в положеніи, в том актѣ, который он совершал. Всетаки при самом желѣзном характерѣ, при самообладаніи, которому равнаго нельзя найти, что-нибудь в человѣкѣ дрогнуло, зашевелилось, вы почувствовали бы тяжелое переживаніе. Но ничего этого не было... Повидимому, человѣк с пониженной сознательностью, я сказал бы — с пониженной чувствительностью" ...
Признать, что Гучков, как считал Щеголев дал "совершенно правильную разгадку рѣжущей глаза выдержки" Царя нельзя. В видѣ иллюстраціи (с наивной как бы просьбой в журнал не записывать) Гучков приводил отзыв одного из великих князей, котораго он видѣл через нѣсколько дней послѣ отреченія: "Господи, Господи, что за человѣк! Я видѣл Государя послѣ отреченія, и вы знаете, что он мнѣ сказал: "Ну что, как у тебя там-то?" и назвал имѣніе, гдѣ в. кн. всегда жил. Это один из очень старых людей, перед которым не приходилось комедіи играть. Мы могли подумать, что перед нами это была комедія, что он взял всю свою твердость и мужество в руки, чтобы не показаться ослабѣвшим, но это человѣк свой..., перед которым не надо было прикидываться!" И нѣкій великій князь, информировавшій Гучкова, и сам Гучков проявили себя плохими психологами. Гучкову мѣшало понять переживанія момента и увидѣть нѣчто обычное, человѣческое в этих переживаніях личное враждебное отношеніе к отрекшемуся монарху.
Поражает в допросѣ Гучкова утвержденіе, что ему совершенно неизвѣстна была обстановка, предшествовавшая акту отреченія 2-го. Не только неизвѣстна была в момент самих переговоров, но и тогда, когда Гучков давал свои показанія в Чр. Сл. Комиссіи. "Мнѣ казалось, — говорил там Гучков, — из разговоров, которые я имѣл потом с Рузским, что даже самыя крайнія рѣшенія, которыя принимались и потом отмѣнялись, не шли дальше обновленія состава правительственной власти". Гучков категорически заявлял, что Рузскій не знал (?!) о дневной телеграммѣ с отреченіем. "Когда вы предложили акт отреченія, вам Государь не сказал, что у него есть уж свой, уже заготовленный акт", — задал Гучкову вопрос предсѣдатель комиссіи. "Нѣт", — отвѣтил Гучков. Если бы в обстановкѣ 2-го марта Гучков ничего не замѣтил, это можно было бы объяснить и волненіем, о котором говорит Шульгин, и утомленіем от предшествовавших дней и, наконец, сосредоточенностью мысли на выполненіи возложенной на него отвѣтственной миссіи или выработаннаго им плана[228].
Из царскаго поѣзда делегаты перешли в вагон главнокомандующаго, гдѣ Рузскій разсказывал, как подготовлялась псковская драма, и как послѣдовательно происходили всѣ ея этапы. Позднѣе всѣ газеты обошел разсказ Шульгина, как происходило отреченіе, и в этом разсказѣ, воспроизводившем стенограмму доклада Шульгина во Временном Комитетѣ, была затронута и предварительная стадія отреченія, объяснявшая, почему манифест был помѣчен дневным временем. Тогда это указаніе прошло почти незамѣченным, тѣм болѣе, что в первых публикаціях манифест был помѣчен 12 часами ночи (с прибавкой в объясненіи: послѣ пріѣзда депутатов), что и запечатлѣлось в общественном сознаніи. Но как могла остаться Гучкову неизвѣстной предварительная стадія отреченія через пять мѣсяцев, совершенно непонятно. Допустим, что Гучкову в то время хотѣлось, быть может, бессознательно, с одной стороны, остаться иниціатором попытки спасенія династіи и трона, а с другой стороны — акта, который безболѣзненно завершал в переходное время революціонную смуту[229]. Он яри этом совершенно забывал, давая характеристику психологіи имп. Николая II, что в часы переговоров с думскими делегатами 2-го в сознаніи монарха даже не мог встать вопрос о крушеніи династіи, — был личный вопрос, к разрѣшенію котораго в отрицательном смыслѣ для себя Николай II послѣ долгих колебаній и возможно мучительных переживаній был достаточно подготовлен... "Сердце царево в руках Божіих", — написал Царь Столыпину еще в 1906 г. И Царь внѣшне примирился с личной катастрофой для себя. Здѣсь больше всего сказалась, повидимому, та мистическая покорность судьбѣ, в которой нѣкоторые, пытавшіеся разгадать ''сфинкса" на престолѣ, видят "сущность" характера погибшаго ужасной смертью Императора. Как свидѣтельствует запись царскаго дневника 2 марта, ея автор внутренне не примирился с тѣм, что произошло. Краткое описаніе дня он закончил словами: "В час ночи уѣхал из Пскова с тяжелым чувством пережитаго. Кругом измѣна, трусость и обман"[230]. "Отчаяніе проходит", — писал отрекшійся Император женѣ 4-го марта.
