Под вліяніем ли самих писем А. Ф. или толкованій комментаторов Шульгин в воспоминаніях нѣкоторыя из этих мыслей приписал себѣ — в тот момент, когда перед думскими делегатами неожиданно встал вопрос об отреченіи в пользу брата. Тѣм самым мемуарист поддержал частично легенду о "трюкѣ". Припомним. "Если Государь не может отрекаться в пользу брата — подсказывал тогда Шульгин "кто-то другой", "болѣе быстро" за него соображающій, — пусть будет неправильность. Может быть, этим выиграем время... когда все угомонится... престол перейдет к Алексѣю Николаевичу"[238].
Из этих слов мемуариста представитель лѣваго направленія революціонной исторіографіи Чернов спѣшит сдѣлать вывод: "Иными словами наслѣдника, его отца и мать временно "выводят из игры" и вмѣсто них ставился под удар в. кн. Мих. Ал. При неудачѣ расплачиваться головой должен был он, при удачѣ — плоды ея достались бы другому. Корона, которую везли Мих. Ал. Гучков и Шульгин, была подлинным "даром данайцев". Из слов Шульгина не слѣдовало, конечно, заключеніе, что во имя спасенія "Бэби" на закланіе "революціонному сброду" отдавался "Миша". Но почти несомнѣнно. что так Шульгин вообще не думал в часы переговоров об отреченіи. Это видно из отвѣта, который Шульгин дал 2-го марта ген. Данилову в качествѣ "спеціалиста по такого рода, государственно-юридическим вопросам". "Несомнѣнно, здѣсь юридическая неправильность, — отвѣтил, по словам Данилова, Шульгин: "Но с точки зрѣнія политической, которая должна сейчас превалировать, я должен высказаться в пользу принятаго рѣшенія. При воцареніи царевича Алексѣя будет весьма, трудно изолировать его от вліянія отца и, главное, матери, столь ненавидимой в Россіи. При таких условіях останутся прежнія вліянія, и самый отход от власти родителей малолѣтняго императора станет фиктивным; едва ли таким рѣшеніем удовлетворится страна. Если же отстранить отца и мать совсѣм от ребенка, то этим будет косвенно еще болѣе подорвано слабое здоровье цесаревича Алексѣя, не говоря уже о том, что его воспитаніе явится ненормальным. Терновым вѣнком страданія будут увѣнчаны головы всѣх трех".
Такой простой жизненный отвѣт, данный в тѣ дни[239], впослѣдствіи покрылся таинственной пеленой историческаго тумана... Чернов все-таки проявил большую осторожность, нежели передовик "Посл. Нов." в вопросѣ о "трюкѣ", придуманном в царской семьѣ о престолонаслѣдованіи, и центр тяжести переносит в предвидѣнія той "неутомимой женщины", которая хотѣла "лихорадочно" "тотчас послѣ отреченія, втянуть мужа в разговор с цѣлью реставраціи". "Трудно судить, — замѣчает Чернов — насколько в унисон со своей политической Этеріей думал и чувствовал послѣдній русскій император. Она во всяком случаѣ в этом не сомнѣвалась и отреченіе в пользу Михаила разсматривала, как тактическій маневр". Все же "надо думать, — полагал автор, — что в лабиринтѣ событій, гдѣ он (Николай) блуждал как безпомощно в это время, ему была брошена из Царскаго Села "нить Аріадны". То были три письма Императрицы от 1-го, 2-го и 3-го марта". Никакого письма от 1-го марта на дѣлѣ не было. Удивительно, что автор не задался даже вопросом: мог ли Царь до отреченія получить письмо своей жены. Письмо от 3-го и 4-го, посланное через "жену офицера", было написано послѣ отреченія, и естественно, не могло повліять на рѣшеніе[240]. Молодые офицеры, отправившіеся из Царскаго, прибыли в Псков в ночь с 3-го по 4-ое, как устанавливает дневник ген. Болдырева: ..."оба — приверженцы стараго строя и в частности "Ея Величества". Я спросил их, кого им надо. — "Мы ѣдем к Государю, думали застать его здѣсь; не откажите сказать, гдѣ теперь Е. В.". Я им сказал: "В Ставкѣ. От кого же вы имѣете порученіе и к кому? Замялись сначала, а потом сообщили, что к Государю, — "хотим освѣтить ему правдивое положеніе дѣл". Когда их принял Рузскій, они сознались, что везут по письму, кажется дубликаты, Государю от Ея Величества,..."[241].
Если подойти к письмам А. Ф. без кривотолков и предвзятых точек зрѣнія, то многія "тайны" перестанут быть ими. Вот таинственные "тѣ" и "это", о которых сообщает она 3 марта, подготовляясь к "возможному допросу" и спѣша "сдѣлать несдѣланным что-то уже предпринятое".
Тот, кто внимательно и полностью прочтет письма А. Ф., тот легко усмотрит, что под титлом "они'' у нее всегда фигурируют думскіе дѣятели. Это даже ясно из того письма, о котором идет рѣчь и в котором А. Ф. негодует на в. кн. Кирилла, который "ошалѣл, ходил в Думу с Экипажем и стоит за них ". Подобная терминологія, как свидѣтельствовали в показаніях перед Чр. Слѣд. Комиссіей, пришла от "Друга", которому так вѣрила Царица: "они" — это члены Государственной Думы... Попробуем подставить вмѣсто "они" — члены Гос. Думы. Тогда получится текст: "Она ни во что не вмѣшивается, никого не видѣла из членов Г. Д. и никогда об этом не просила, так что не вѣрь если тебѣ это скажут". Легко дешифрируется и "это".
* * *
В письмѣ 2-го марта, гдѣ А. Ф. говорила о недѣйствительности вынужденных со стороны Царя "уступок", она упоминала, что в. кн. Павел составил "идіотскій манифест относительно конституціи послѣ войны". Еще в первые дни послѣ переворота, 11 марта, в "Русской Волѣ" появилось интервью, данное в. кн. Павлом, в котором послѣдній разъяснил исторію этого конституціоннаго проекта. Начиналось интервью с разсказа о том, как 28 февраля Пав. Ал. был вызван во дворец к А. Ф. "Поѣзжайте немедленно на фронт" — заявила она: "постарайтесь привести преданных нам людей. Надо спасти во что бы то ни стало трон. Он в опасности". "Я отказался. — разсказывал П. А., — ссылаясь, на то, что мои обязанности, как начальника гвардіи, касаются только хозяйственной части. В душѣ же я был убѣжден, что звать войска безполезно. Все равно присоединятся к революціи". Интервьюированный явно подлаживался уже к революціонным настроеніям и, как многіе другіе члены великокняжеской семьи, внѣшне отгораживался тогда от царской семьи. Приходится усомниться в том, что в. кн. Павел был вызван 23-го спеціально в цѣлях побудить его поѣхать на фронт, так как надо было ''во что бы то ни стало" спасать трон. Такого страха еще не могли испытывать в Царском Селѣ, гдѣ все сравнительно было "благополучно", и гдѣ знали об отправкѣ надежных войск с фронта.
Керенскій в своей книгѣ «La Verité», опираясь отчасти на показанія дочери лейб-медика Боткиной-Мельник, по существу и хронологически очень неточныя, изобразил положеніе в Царском Селѣ критическим к полудню 28 февраля, когда Царица и ея дѣти находились уже под охраной революціонных сил[242]. Насколько это не соотвѣтствовало дѣйствительности показывает разсказ того самаго члена Гос. Думы Демидова, который был командирован Временным Комитетом вмѣстѣ с другим членом Думы Степановым в Царское Село и на котораго ссылается Керенскій. Вот как через 10 лѣт Демидов изобразил свою поѣздку в "Послѣдних Новостях". Вечером 28-то Милюков обратился от имени Вр. Ком. к Демидову и Степанову с предложеніем поѣхать в Царское Село. "Есть одно серьезное дѣло", — сказал он им: "Из Царскаго получены тревожные и противорѣчивые слухи: по одним царскосельскій гарнизон идет на Петербург, по другим — там с минуты на минуту грозит вспыхнуть мятеж. Необходимо попытаться предупредить и то, и другое". "На слѣдующій день (т. е. 1 марта) — разсказывает Демидов — друзья проводили нас сумрачно. И у нас на душѣ было волнительно и заботливо... Царское Село — там стояли стрѣлки императорской фамиліи. Невольно думалось, что слухи о походѣ на Петербург вѣрнѣе слухов о готовящемся взрывѣ на мѣстѣ... 0 нашем пріѣздѣ было дано знать, и нас встрѣчали. Начальник станціи сообщил, что при выходѣ нас ждут придворный экипаж и военный автомобиль из ратуши, гдѣ идет гарнизонное собраніе. Начало мало походило на поход против Петербурга и на готовившійся мѣстный взрыв... Было около 11 час. утра. В городѣ тихо. Улицы почти пусты. Послѣ Петербурга, кипѣвшаго, как в котлѣ, это было странно". Депутаты поѣхали в ратушу и были встрѣчены в собраніи долгими бурными рукоплесканіями. Они сообщили о переходѣ власти в руки Гос. Думы и закончили призывом к "войнѣ до побѣды". "В отвѣт раздалось оглушительное ура... Нас окружили офицеры. У всѣх была одна просьба: ѣхать немедленно по казармам. Войска еще в руках... Еще сутки неизвѣстности, и дисциплина может рухнуть". Депутаты поѣхали. Небезынтересны их показательныя наблюденія. В одной из казарм, гдѣ солдаты отказались выйти для бесѣды с депутатами, послѣдніе наткнулись на совершенно "скотскія условія" содержанія солдат. "За два с половиной года міровой войны я объѣздил всѣ три фронта", — говорит Демидов: "но такой "казармы", какою оказался царскосельскій манеж, встрѣчать мнѣ не приходилось", — "сразу почувствовалалось, что слухи о взрывѣ могли имѣть под собой почву"[243]. По окончаніи объѣзда депутатами казарм в ратушу пріѣхал дворцовый комендант фон Гроттен, с которым у Демидова произошел такой приблизительно разговор. "До пріѣзда Государя, — сказал комендант, — я ничего не могу дѣлать другого, как защищать дворец до послѣдней возможности. Я не могу ни с кѣм входить в переговоры... Мы, конечно, нападенье отобьем, но это будет ужасно"... "Могу ручаться, — перебил генерала Демидов, — что этого не случится, если не будет какого-либо вызова со стороны дворцовой охраны". "За это я ручаюсь, — в свою очередь сказал Гроттен и попросил заѣхать во дворец и поговорить с охраной. "Подумайте, генерал, — возразил депутат, — вѣдь говорить мы можем только от лица Гос. Думы. Мы должны сказать, что сейчас власть в руках Думы..., что царскаго правительства больше нѣт. Каково будет ваше положеніе? Стало быть и вы признали Думу..."
