Не сразу он понял, но понял очень отчетливо — это дух дороги. Надо снова собираться в путь — пора покидать родную землю. Только что вроде бы остановились, обжились — и снова надо трогаться… Когда это кончится?
Не было ответа Дутову. Не было ответа никому из тех, кто находился рядом с ним… Он миновал казака, стоявшего около крыльца на часах, и вошел в дом, выкрикнув зычно, стараясь громкостью голоса, резкостью его подавить квелость, засевшую внутри:
— Оля!
Когда жена появилась в прихожей, атаман произнес печально, буквально чеканя каждую букву, — словно бы приказ отстучал на «ундервуде»:
— Оля, пакуй вещи! Мы уезжаем.
— Куда? — озадаченно спросила жена.
— Отступаем. Все дальше и дальше… — Дутов не выдержал, махнул рукой — жест был безнадежным: — Туда, где нет русских.
Ольга Викторовна прижала ладони к щекам и покорным печальным эхом повторила вслед за мужем:
— Туда, где нет русских… — лицо у нее мелко задрожало, глаза наполнились слезами, она глянула в окно. — Боже! Саша, я чувствую, мы никогда с тобою больше не увидим России.
Дутов насупился, поерзал губами. Перед ним приоткрылась страшная истина, о которой он старался не думать, — а ведь они действительно никогда больше не увидят Россию. Нижняя половина лица у него затряслась, он поспешно шагнул к жене и обнял ее.
— Олечка… Оля. Успокойся, пожалуйста, — с нежностью, на которую только был способен, ощущая, что озноб и боль пробивают его насквозь, Дутов погладил жену ладонью по спине, по худым, острым, будто два крылышка, выступившим лопаткам. Прихватил завиток волос на шее, ощутил острую жалость, возникшую в нем. — Не надо, Оля, — попросил он, — ну, пожалуйста…
Дутову стало муторно. Неужели все, что составляло его жизнь, было связано с его заботами, его болью, надеждами и песнями, останется в России, здесь? И никогда больше не вернется?
Нет, вернется! Для этого гражданскому губернатору Семиреченского края надо вновь надеть военную форму и взяться за оружие. Из Бориса Владимировича Анненкова, несмотря на постоянное бряцанье шашкой, грозный вид и зло сжатые губы, воин плохой.
— Мы вернемся сюда, Оля, — судорожно глотая слова, прошептал Дутов, — обязательно вернемся… Верь мне, так оно и будет.
В марте в горах еще нет прочных троп, надежных камней, за которые можно ухватиться или поставить на них ногу — все покрыто скользким льдом. На склонах постоянно набухают тяжелые лавины, готовые сорваться вниз не только от выстрела, — лавины в марте срываются даже от простого хлопка ладоней — дышат опасно, шевелятся.
Дорога в Китай была закрыта, но дутовцы пошли по этой дороге: не было у них ни иного выбора, ни пути иного.
Потапов в последнее время сдружился с Дерябиным. Хотя и в званиях своих, и в возрасте они были разные, но объединяло их одно: оба они были уроженцами Тульской губернии — один родился по одну сторону губернского города, второй — по другую. В Тулу их родители ездили на ярмарки за товаром, отцы в Туле выбирали ружья для охоты, в одном и том же магазине, хотя друг с другом знакомы не были.
Когда отступающая колонна дутовцев подходила к горам, по срезу которых пролегала граница, Дерябин неожиданно остановил коня, лицо у него странно задергалось, перекосилось, из груди вымахнул глубокий, едва слышный всхлип.
— Куда же я без России? — пробормотал он смято. — Кому я в Китае нужен? — казак исподлобья глянул на обледенелый, схожий с камнем снег, перевел взгляд на безмятежные, колюче посверкивавшие на солнце горы. — Кому?
Отряд, шедший с ним, остановился без всякой команды. Бойцы окружили командира, — ожидали, что скажет. Мимо тянулась нескончаемым потоком усталая, ко всему безразличная колонна отступающих. Иной боец вскидывал порою голову, оглядывая идущих рядом, и про себя недоумевал: «Почему такая силища отступает?».
Наконец Дерябин выпрямился в седле.
— Друзья мои, — произнес он тихо, — мы самоотверженно, честно боролись… Не наша вина в том, что мы проиграли эту борьбу. Но борьба борьбой, а Россия Россией, — в горле у Дерябина что-то забулькало, несколько мгновений войсковой старшина не мог справиться с собой, крутил головой беспомощно, потом справился, втянул сквозь зубы воздух и продолжил: — Россия у нас одна. Покинуть ее я не могу. — он замолчал и вновь обвел глазами людей. — Кто хочет остаться со мною — оставайтесь, будем вместе бороться дальше, кто хочет идти в Китай — идите!
С Дерябиным остался весь отряд — ни один человек не ушел от своего командира. Остался и Потапов.
— Куда я от земляка, — пробормотал он озадаченно, приподнялся в стременах, провожая взглядом колонну. Где-то там находились Еремеев, Удалов, калмык Африкан — люди, с которыми он успел побрататься — не разглядеть. — Ох, неладно как получилось, очень неладно — попрощаться с мужиками не успел.
Потапов сморщился, стряхнул что-то с глаз и отвернулся в сторону.
Вечером, когда отряд Дутова втянулся в ущелье и по обледенелому, заснеженному руслу его начал карабкаться вверх, атаман неожиданно охнул и, переломившись в пояснице, ткнулся лбом в шею коня. К Дутову кинулся ординарец Мишуков:
— Александр Ильич, что случилось?
Атаман не ответил — он находился без сознания.
— Помогите кто-нибудь! — закричал Мишуков тонким обеспокоенным голосом. — Помогите снять Александра Ильича с коня!
Повозок в колонне отступавших не было — все повозки остались у гряды гор.
Привести в сознание Дутова не удалось — он хрипел, задыхался, глаза его закатывались, на вопросы не отвечал. Сколько врач ни пробовал заглянуть в глаза, ничего не получалось: были видны только белки, врач скорбно вздыхал и в очередной раз брал синими замерзшими пальцами атамана за запястье, щупая пульс.
— Ну что с Александром Ильичом? — каменной глыбой нависал над доктором Мишуков.
Тот скорбно вздыхал и, не отвечая ординарцу, поджимал губы.
— Что с атаманом? — подступал к нему Мишуков, зло вращал глазами, будто отпетый разбойник. — Ну!
Наконец врач вынес вердикт:
— Тиф!
Когда к мужу попробовала пробиться Ольга Викторовна, доктор неожиданно выказал профессиональную твердость и остановил ее дрожащей синюшной рукой:
— Стоп, сударыня! Это опасно!
Далее атамана везли, как куль, привязывая веревками к седлу; в трудных местах, где лошади срывались с обледенелых тропинок и с тоскливым долгим ржанием уносились вниз, окутанные алмазно поблескивающей пылью, Дутова снимали с седла и несли на руках.
Солнце вскоре исчезло, небо плотно затянуло ватой, стужа начала пробивать людей насквозь. Лица казаков сделались белыми, страшными, губы вспухли. Одному бедняге ножом отсекли отмороженные черные пальцы — иначе через сутки пришлось бы отсечь всю руку. Случалось, люди срывались в пропасть, кричали оттуда, еще живые, просили помочь, но доставать их даже не пытались — бесполезное дело.
Кривоносов шел рядом с Ольгой Викторовной, страховал ее, иногда останавливался и печальными глазами смотрел назад, на хвост длинной усталой колонны, на мерзлые угловатые скалы, щурился жалобно, моргал словно в глаза ему что-то попало и, круто развернувшись, догонял Ольгу Викторовну.
— Скажите, Ольга Викторовна, — спрашивал он молящим тихим голосом, — мы в России еще находимся или уже в Китае?
Ольга Викторовна вздрагивала, будто от удара, осматривалась беспомощно:
— Не знаю, Семен.
— По-моему, мы еще по России топаем. Но скоро будет Китай.
— Не знаю, Семен, — привычно отвечала Ольга Викторовна. Она все бы отдала, чтобы остаться, но выбора у нее не было.
— Россия это, Россия, — успокоенно бормотал Кривоносов, словно бы хотел утвердиться в мысли, что Россию ему чудным образом не удастся покинуть — раскрывал облезшие, сочащиеся кровью губы в улыбке и умолкал.
Китай начинался за лютым, находящимся на огромной шестикилометровой высоте перевалом Кара-Сарык. Прежде чем оказаться в Поднебесной, надо было одолеть несколько опасных отвесных стен. Перед каждой из них у людей сами по себе закрывались веки и невольно кружились головы. Но глаза страшились, а руки делали. Позади оставались морозные пространства, усеянные трупами. Там оставалась Россия, впереди их ждала неизвестность. Лица людей были черны.
Дутов по-прежнему находился без памяти. Его перевязывали веревками, как куклу, делали ложе из ковра, снова перевязывали и спускали со стенок вниз, прямо в подставленные руки добровольцев. Иногда атаман, пребывая в беспамятстве, выгибался дугой, хрипел, закусывал себе язык, и тогда врач деревянной ложечкой осторожно освобождал язык, давал возможность немного дохнуть воздуха.
Самым страшным перевалом оказался сам Кара-Сарык, он словно бы навис и над Китаем — с одной стороны и над Россией — с другой. Поглядывал и туда и сюда страшными ледяными зрачками, плевался снегом, осколками камней и смерзшимися кусками льда, сваливал вниз на людей многотонные лавины. Если удавалось кого-то накрыть, хохотал гулко, злобно, крутя веретеном мелкую твердую порошу, если затягивал петлю на чьей-нибудь шее, хохотал радостно. Ветры прятались здесь в каждой расщелине. Страшный это был перевал. Дутов будто почувствовал в своем беспамятстве приближение опасности, неожиданно затих. Его тело сделалось меньше, ровно он усох, хрип, раздававшийся из-под края ковра, стал неприметным, а потом и вовсе исчез.
