Подойдя к костру прапорщика Потапова, атаман увидел старых знакомых, улыбнулся слабо, через силу.
— Здравствуйте всем вам, — произнес сипло. Со вздохом качнул головой: — Сколько верст вместе пройдено, а?
— О-о, ваше высокопревосходительство, — протяжно начал Еремеев.
— Что-то ты ко мне по-старорежимному обращаешься, — Дутов по-простецки, будто классный дядька, покачал головой. — Превосходительства и высокоблагородия еще Керенским отменены.
— Зато звучит как здорово, Александр Ильич! — Еремеев указательным пальцем правой руки потыкал в небо. — Песня!
— Голодно, прапорщик? — неожиданно обратился атаман к Потапову.
Потапов вытянулся:
— Держимся!
— Продержитесь еще немного, — тон атамана сделался просящим, — пройдем степь, селений будет встречаться больше… В селах есть продукты, нас накормят.
— Держимся, господин атаман, — повторил Потапов, скребнул сапогами по снегу. — Не подведем.
— Верю, — тихо и благодарно проговорил Дутов, двинулся дальше.
Вместе с военными через степь уходили и гражданские, опасавшиеся прихода большевиков, упаковавшие все самое ценное в баулы и рванувшие вслед за Дутовым. В никуда. Те из них, кто был побогаче, купили себе верблюдов и в походе мерзли под ветром, покачиваясь на верху между горбами, те, кто победнее, шли пешком, с трудом разгребая снег и глухо стеная. Военным было в этом походе трудно, гражданским — еще труднее.
Верблюды лежали на снегу, окружая полукольцом их табор, поглядывая на людей отрешенно и высокомерно, как по команде начиная жевать жвачку — по команде и останавливаясь. В центре табора, на небольшом жестком ковре, свернутом в трубу, у пламени костра сидела тихая, скромная женщина с маленькой головой и волосами, забранными на затылке в пучок. Увидев подходящего к костру атамана, она подняла темный печальный взор, улыбнулась ему.
— Ольга Викторовна! — атаман опустился перед женщиной на одно колено, поцеловал ей руку. — Устали?
— Устала, — тихо отозвалась женщина, у нее было очень милое молодое лицо.
— Потерпите еще немного, — попросил Дутов, — скоро полегче станет.
Женщина потупила голову, произнесла со вздохом:
— Я потерплю, — и, словно бы почувствовав что-то, улыбнулась Дутову, — я вообще очень терпеливая, Александр Ильич. Крест свой буду нести до конца… Не дрогну.
Атаман вновь поцеловал ей руку.
— Спасибо, Ольга Викторовна! — Дутов приподнялся, пошарил глазами вокруг. — Кривоносов, не изображай из себя разведчика! Где ты?
Из-за верблюда, лежавшего на снегу, будто сытый кот с подогнутыми под брюхо ногами, поднялся смущенный казак, поправил на голове папаху:
— Здесь я!
— Чего ты там делаешь?
Кривоносов засмущался, запоздало отвел взгляд в сторону:
— Да я это…
— Чего — это?
— Чтоб, значит, не мешать вам…
— Ты нам совсем не мешаешь, — атаман рассмеялся, не выдержав. — Поставь-ка лучше на костер чайник. Мы с Ольгой Викторовной чаю попьем.
Поспешно прижав ладонь к виску, Кривоносов отбежал в сторону, напихал в чайник чистого снега. Ординарец Мишуков распахнул узел, который нес в левой руке — правая лежала на кобуре маузера, — раскинул его на снегу.
В узле оказалось еще довоенное печенье, на котором искрились мелкие рисинки спекшегося сахара, несколько крупных, сизого неаппетитного цвета мармеладин и глиняная банка с надписью «сибирское топленое масло» — популярный оренбургский продукт. Масло это продавалось во многих городах России, поставляли его и за границу… У Кривоносова, когда он увидел эту глиняную черепушку, даже в горле запершило: слишком памятны были эти горшочки по детским годам…
Атаман сжимал в пальцах руку Ольги Викторовны, прикладывался к ней губами и произносил ничего не значащие фразы. Впрочем, если бы он произнес их один раз, слова эти кое-что еще бы значили, но от бесконечных повторений они сделались тусклыми, стерлись, поэтому Ольга Викторовна, слыша их, ничего не отвечала, а лишь кивала головой…
— Потерпите еще немного, голубушка, скоро будет легче…
— Да, да, да…
Дутов откинулся назад, с жалостью оглядел женщину, едва касаясь пальцами, разгладил крохотные морщинки на ее лице, проступившие за время похода, жалость еще больше овладела им, внутри родился странный тихий скрип, словно бы в человеке этом что-то перевернулось, глаза заблестели, и Дутов вновь поспешно ткнулся губами в руку Ольги Викторовны.
Чай в степи, у костра, на привале восхитителен, в такие часы Дутову всегда вспоминался чай его детства, когда отец мотался с полком по бухарским и хивинским пескам, а семья — вместе с ним. Обедать и ужинать приходилось на просторе, в затенях песчаных барханов, на пропахшей конским по́том кошме — это отпугивало змей. Иногда казаки вообще брали с собой в поход веревки, связанные из конских пут, обкладывали ими места стоянок — лучшего способа отогнать от себя гюрзу или кобру нет.
Дутов втянул в себя воздух, ему показалось, что он чувствует, слышит, зримо осязает запах детства — того самого детства, которое он всегда помнит и которое всегда остается с ним. Кривоносов поспешно разлил по кружкам чай.
Темное плотное небо над степью неожиданно раздернулось — что-то там произошло, в разрыве образовалось острое светлое пятно — то ли солнце это было, то ли луна, то ли чье-то око, не понять. По кострам, по снегу, по сидящим людям пробежался проворный луч, Дутов проследил за ним и улыбнулся: светлый луч — знак добрый словно намек, что поход их окончится благополучно.
Поход этот назвали «Голодным». Миловидная женщина с маленькой головой и гладкими, забранными на затылке в строгий пучок волосами стала женой Дутова. О ней мало кто чего ведал кроме того, что она разделила с ним судьбу.
Пафнутьев, маленький, кривоногий, совсем исхудавший, производил впечатление заморыша — казалось, ветер вот-вот собьет его с ног и завалит снегом. Он кренился опасно, упирался лбом в пространство, но на ногах удерживался: кряхтя, делал шаг, другой, хватался за шлею какого-нибудь проходящего мимо верблюда, прижимался и дальше двигался вместе с ним. Еды Пафнутьву доставалось столько, сколько и другим, но ему все время казалось, что её мало, и желудок от безделья совсем ссохся. В Пафнутьеве осталось только одно ощущение — голода, и это ощущение допекало его больше всего.
Иногда длинная колонна дутовцев проходила мимо какого-нибудь заснеженного кыргызского села, верблюды радостно фыркали и норовили свернуть туда, сердились, когда у них на шеях повисали люди, возвращая на старую дорогу — новые тропы было запрещено прокладывать, с кыргызами — никаких контактов. Командиры следили за этим строго. Они боялись, что солдаты, добравшись до селений, займутся грабежами, а это мигом поднимет кыргызов против казаков, кровь зальет степь. Против обоих — и преследующих войско советских частей и против кыргызов Дутову не устоять. Командиры ставили реденькую, с винтовками наперевес, цепь, которая отсекала селение от голодной казачьей колонны, и колонна следовала дальше.
В тот декабрьский, короткий, как прыжок вороны на снегу, день потеплело, откуда-то из глубин степи прибежал влажный ветер, обласкал людей — слишком мягким он показался измученным казакам, на их худых небритых лицах появились невольные улыбки. Ветры в здешней степи бывают совсем другие — жестокие, напористые, в несколько минут они могут превратить человека в груду мерзлых костей, в известняк — камень, который подрядчики привозят в кыргызские села для строительных нужд. Если гранит рассыпается на морозе в пыль, превращаясь в груду песка, то известняк кряхтит, ежится, стонет, будто живой, но пятидесятиградусную студь переносит без особых хлопот и среди кыргызов ценится очень высоко.
Пафнутьев с самого утра ощущал в желудке некое сосущее жжение, пламя это надо было обязательно погасить, иначе, казалось, мучительный огонь уже никогда не потухнет. Когда справа, в сумраке, стали проплывать очертания дувалов — колонна проходила очередное селение, — Пафнутьев, видя, что заслона нет, отцепился от верблюжьей шлеи и поспешно откатился в сторону.
— Ты куда, казак? — прокричал с верхотуры верблюжьих горбов старик купец, устроившийся меж них с баулом в руках.
— До ветра. По малому делу.
— Смотри, не пропади, — предупредил его купец. — Догоняй скорее.
Дутовцы в эту пору шли через селения, которые не поддерживали атамана, продукты там продавали под большим нажимом, из-под винтовки. Когда кыргызов спрашивали, почему они поддерживают красных, те морщились, будто у них болели зубы, и отвечали:
— Старая власть надоела!
Еда в селениях была, но Дутов старался брать там продукты лишь в крайних случаях — с одной стороны боялся, что подсунут что-нибудь отравленное, с другой — казаки рисковали во время торгов сцепиться с кыргызами, а это обязательно привело бы к большой беде. Поэтому атаман предпочитал время от времени пускать под нож коня или верблюда, ходить между кострами и уговаривать:
