приоткрыл рот, зажелтели зубы, съеденные почти до десен.
Александр умолк на полуслове, уставясь на своего бывшего старшого как на диво. Невольно вспомнились Александру и первая заповедь Силантия «не зудят — так и не царапайся», и то, что Силантий, как говорили, ни разу не осмелился перечить начальнику конторы. А чтоб голос на него повысить?!.
Мог ли он предположить, что в эти минуты Силантий, сидевший на скамье, как отставной солдат, грудь вперед, руки по швам, был бесконечно далек от тoro старшого, которого Александр знал и любил покровительственной любовью сына, давно познавшего слабости своего отца; что нынешний день значил для старика больше, чем даже для него, Александра. Именно здесь, в прокуренной комнате постройкома, пробудилось в Силантий высокое чувство, впервые испытанное им много-много лет назад, когда он, владимирский парень, мобилизованый на деникинский фронт, писал перед атакой, отрешась от суетных дум, последнее, как он думал тогда, письмо…
— Решили, значит, так… Тоне комнату, четырнадцать метров, — кивнул Силантий вслед Чумакову, который прошелестел мимо него своим брезентовым плащом.
— Почему на двоих? — спросила Ульяна, — Девка она засидевшаяся, перематорелая, мужика не приведет, мужик — дело десятое! А ребятеночка в подоле принесет…
Заспорили, уговорили Акопяна записать Тоие комнату в семнадцать метров.
Завязали тесемки Тониной папки — дело пошло быстрее. Если бы Акопяй не придерживал прыти Силантия, то верхний этаж наверняка бы заселили одними алиментщиками, дебоширами, любителями длинного рубля.
К полуночи почти все папки были рассмотрены, уложены четырьмя стопками по конторам. Остались ляшь несколько папок да какая-то бумага, начертанная крупными, вкривь и вкось, буквами, как пишут первоклассники. Оказалось, это заявление дворничихи Ульяны.
Акопян спросил коменданта, почему заявление Ульяны Анисимовны отложено в сторону. Комендант ответил, что комнаты, как известно, выделяют лишь тем, кто работает на самой постройке, а тетка Ульяна..
— Где вы сейчас живете, Ульяна Анисимовна? — перебил Акопян коменданта.
— Там же. В преисподней. Силантий со своей. И я… за занавесочкой.
Акопяи посмотрел список сверху вниз, затем снизу вверх. Оставались лишь двадцатиметровые комнаты.
— Да-а-а… — задумчиво протянул он, отводя глаза от Ульяны.
Она шумно задышала. — Так и знала я…
Члены комиссии притихли. Каждый чувствовал себя словно бы виноватым в том, что тетка Ульяна останется жить в подвале.
Тишину нарушил низкий, прерывающийся голос Ульяны:
— Я всю жизнь по полатям да подвалам промыкалась. Ни одного денька одна не жила. Все на людях и на людях. Мне помирать скоро, — так, видно, в своей комнатке и не пожить…. — И кинулась к двери, закрыв лицо рукавом праздничной кофты.
Из приоткрытой форточки донесся вскоре чей-то встревоженный голос:
— Кто тебя, Анисимовна?! Да ты скажи, кто тебя?
— Дадим ей комнату! — Александр пристукнул по столу кулаком. — Никто не возражает? Пишите! Переселить какую-либо семью из маленькой в двадцатиметровку. А в маленькую — Ульяну. Ей за пятьдесят пять перевалило. Доколе ждать?
Убедившись, что Акопян записал решение комиссии точно, Александр бросился к выходу, нагнал у трамвайной остановки тетку Ульяму, которая беззвучно всхлипывала, приткнувшись лбом к металлической мачте, закричал во все горло:
— Вывели тебя из подвала, Анисимовна! Вывели из подвала!
… В пять утра Игоря Ивановича всполошил телефонный звонок. Ермаков вызывал его к себе. Сообщил сдавленным голосом: — Дом отбирают.
8
Уже давно звучали в телефоне вместо глухого сдавленного голоса Ермакова короткие гудки отбоя, а Игорь Иванович все еще не отнимал трубки от уха. Он мысленно крестил себя отборными флотскими ругательствами, которые, казалось ему, забыл безвозвратно. Такой приступ отчаяния Игорь Иванович испытал разве что в небе Заполярья, когда однажды заградительные очереди из его раскаленного штурманского пулемета. «шкас» не спасли товарища.
Застегивая на ощупь, одна пола выше другой, демисезонное пальто, сбегая по старой, с расшатавшимися перилами лестнице, он словно бы слышал бас Ермакова: «.. отнимает. Наш общий друг».
Когда Игорь Иванович садился в такси, его бил озноб.
— И куда все летят?! — пробурчал, шурша газетой, старик шофер, когда Игорь Иванович попросил его ехать быстрее.
— Дом отбирают, отец. У рабочих.
Шофер рванул с места, и не успел еще Игорь Иванович собраться с мыслями, как машина, трясясь по булыжнику неведомых Игорю окраинных переулков, уже выскакивала к Ленинскому проспекту.
И мысли Игоря, казалось от тряски, перемешались, смятенные, раздерганные.
«Наш общий друг… Конечно, Зот Инякин-младший. Кто же еще?!. Но… пойти на такое? Отобрать у своих рабочих! Ведь он слышал, как живут Староверовы, Гуща… И я говорил ему, и Ермаков. Да и не только мы… Здесь какое-то недоразумение. Обездолить своих рабочих. Впрочем, он может… Нет, не может! Впрочем…»
В памяти всплывали одна за другой встречи с ним. Совещание «давай-давай!». Закрывая его, Зот Иванович отложил в сторонку свой автоматический, с золотым ободком карандаш. Карандаш этот, за редким исключением, не касался журнала учета в обложке из толстого картона, как не касаются карандашом канонического текста молитвенника, пусть далек, бесконечно далек его текст от живой жизни.
Тогда и мелькнуло впервые у него, что многоэтажное здание инякинското управления в центре города, с гранитным цоколем и стеклянными парадными, огромные кабинеты по обе стороны ветвящихся коридоров, сотни инженеров-строителей в этих кабинетах, склоненных над арифмометрами, разнарядками, «процентовками», батальон машинисток и секретарш — что все это пышное великолепие — для бумаги?!
— Ч-черт! — Передние колеса такси взлетели на бугре, насыпанном на месте траншеи, поперек шоссе. Игорь Иванович привстал на ногах, как кавалерист в стременах. «Бумага бумагой… но значит ли это, что Зот способен обездолить?»
Серел рассвет. На домах уже различались белые полотнища с портретами вождей, темные полоски первомайских транспарантов.
Праздничный кумач на светлых фасадах Ленинского проспекта вызвал в памяти Игоря последние рабочие собрания. Зот Инякин повадился ходить на них. Такого доселе за ним не примечалось. Когда он сидел в президиуме, худое острое, как у лисицы, лицо его казалось бесстрастным, скучающим, но в действительности у него был напряжен каждый мускул. Зот Инякин терпеливо высиживал до конца собраний и тогда лишь шел к трибуне, напружиненный, как перед прыжком.
У него не было своих слов. Он никогда не доказывал. Он «подверстывал».
Есть у газетчиков такое выражение «подверстать». Например, подверстать статьи под одну рубрику. Зот Иваныч «подверстывал» своих недругов к тем, кого в данный момент ругали наиболее непримиримо. Если били за формализм, архитекторы, инякинские недруги, тут же объявлялись формалистами Если били за космополитизм, Зот тут же обвинял своих недругов в космополитизме. Не важно, к кому «подверстать, важно дубиной достать…»
B одной из газет увидел странное выражение: «.. выискивают и смакуют».
Зот Инякин немедля встал и на эти рельсы. Принялся клеймить тех, кто недостатки на стройке «выискивает и смакует». Он кричал, и ноздри его гневно трепетали.
Строго говоря, на этих грозовых собраниях Зот был единственным человеком, который «выискивал и смаковал» все, что хоть сколько-нибудь укрепляло его решимость «завернуть гайки», «подтянуть узду»,
