— Запоздала? — спросила она виновато. — О чем вы задумались, Костя?
— О мелочах жизни, Варвара Васильевна. Крупные они какие! Ну, вы свободны? Тогда пошли…
Они гуляли в осенних полях, покрытых жесткими травами, собирали на опушке леса последние поздние ягоды седого гоноболя вперемешку с брусникой, следили за возней снегирей на рябинах, среди таких же, как и птичьи грудки, огненных гроздьев. Осенний день крепился изо всех сил. С востока вереницами шли тучки, но они ненадолго застилали солнце; синяя тень и холодок проносились по земле, и снова потом, до новой тучки, было тепло и ясно.
Утомленные ходьбой, вышли к реке, к полуразрушенной снарядами одинокой церкви, на крыше которой в открытой со всех сторон дощатой будочке, замаскированной осыпавшимися еловыми ветками, день и ночь стоял воздушный часовой зенитчиков. Слышно было, как он там насвистывает от скуки и притопывает ногами по деревянному настилу.
Ушаков притащил большую охапку сухого тростника, выброшенного волнами на песчаную береговую кромку; уселись рядом под старой березой, изуродованной огромными бородавчатыми наростами, по которым вверх и вниз сновали черные муравьи. Рассказывали друг другу о себе, вспоминали детские годы, рассуждали о том, как устроить жизнь после войны. На полслове Ушаков умолк, насторожился: он услышал далекий выстрел. Через секунду или две коротко визгнул снаряд, и совсем рядом, за березой, ударил оглушительный разрыв. С березы густо посыпались ветки. Варенька побледнела и судорожно вцепилась в рукав гимнастерки Ушакова.
Услыхав второй выстрел, Ушаков подхватил Вареньку на руки и бросился к свежей воронке. Глубоко развороченная сырая земля еще курилась зеленоватым дымком — он издавал кислый и острый запах сгоревшей взрывчатки, — на дне ямы начинала копиться почвенная вода. Ушаков прыгнул прямо в воронку и вместе с Варенькой прижался к холодным мокрым комьям. Снаряд разорвался возле самой березы, осколки раскинулись веером над воронкой, но тем, кто сидел в воронке, они были уже не страшны.
Один за другим падали снаряды. Они рвали берег, крошили и без того раскрошенные развалины церкви, острыми своими обломками скоблили кирпич ее израненных стен, шелушили кору старого вздрагивающего дерева. Горячий ветер вихрился над убежищем Вареньки и Ушакова, сметая в него последние желтые листья с березы.
Второй раз была Варенька под таким огнем. Впервые это случилось, когда уходили из колхоза. Немцы обстреливали тогда дорогу с самолетов и непрерывно сбрасывали на бегущих людей бомбы. Потеряв в перепуганной толпе Маргариту с ее стариком отцом и дочкой, дрожащая, оборванная, измазанная дорожной грязью, Варенька только к ночи добралась до окраинных улиц Ленинграда. В тот день она была одна среди грохота, визга, огня и дыма, была беспомощна, беззащитна. Сейчас все по-другому, сейчас с ней человек, который знает войну, знает, что надо делать в таких случаях. Она прижалась к нему, верила в него, слагала на него все заботы о себе, и ей совсем не так было страшно, как тогда. Зато Ушаков волновался в тысячу раз больше, чем если бы он был один, и впервые испытывал настоящий страх — страх за нее, за Вареньку.
И только когда совсем стихла стрельба, и еще выждав несколько минут, он позволил ей приподнять голову над краем воронки. Варенька вздохнула, взглянула в его позеленевшее, непривычно длинное и каменное лицо, улыбнулась, вскинула свои перепачканные землей и глиной руки ему на шею. Почувствовав, что и его руки замкнулись вокруг ее плеч, она — уже не от страха — крепко прижалась к его груди.
4
Осенние работы приближались к концу. Еще гудели тракторы в бороздах, еще ходили ребятишки и женщины за плугами — шла вспашка под зябь, под урожай будущего года, а нынешний урожай был уже весь убран. На гумне стучала старенькая, расшатанная молотилка — обмолачивала овес и ячмень. В хранилищах лежали картофель и овощи. В домиках над рекой, таких сиротливых и пустынных в начале весны, запахло свежим хлебом и щами. Во дворах копошились куры, пищали молодые драчливые петушки, выросшие за лето из цыплят. Голосистому юрловскому было теперь с кем перекликаться на зорьках. В крольчатнике давно не хватало клеток для новых длинноухих обитателей. Кролики, пойманные Бровкиным и Козыревым, уже имели не только сынов, но и внуков. Варенька подыскивала мастериц, чтобы зимой приступить к вязанию пуховых платков.
Маргарите Николаевне, которая установила себе когда-то систему жизни — не думать о дне прошедшем и будущем, жить только сегодняшним, — долго казалось, что она следует этой системе. Но заботы об озимом севе, о зяблевой вспашке, о засыпке семян — разве это не день будущий? А вновь открывшаяся школа, а клуб, библиотека — разве это только сегодняшний день? Нет, жить куцым отрезком времени, ограниченным рассветом и вечерними сумерками, оказалось невозможным. Маргарита Николаевна добилась того, что с помощью зенитчиков с окраины Ленинграда подвели радиотрансляционную линию, и в колхозном клубе услышали голос Москвы. Стоял октябрь, немцы рвались к Волге, в каждое утро колхозники напряженно вслушивались в сводку о ходе боев. Однажды голос диктора донес до них письмо героев боев на Волге: «Чем крепче стоит Ленинград на Неве, тем тверже защита Сталинграда на Волге!»
— А крепко мы-то стоим на Неве? — спросила Лукерья Тимофеевна, внимательно прослушав письмо до конца.
— Мы-то? — ответил ее бойкий Миша. — Мы-то нормально. Семь барж отправили? Отправили! — Он загнул один палец. — В дивизию сейчас от нас овощи возят? Возят! — Второй палец согнулся крючком. — Озимые посеяны? Зябь поднята? Молоко сдаем? — Пальцев на руках у Миши не хватало — хоть разувайся.
Лукерья Тимофеевна только руками развела:
— Скажи, какое диво! Что твой докладчик стал! Не парень, а председатель.
— Мишка! — окликнула Маргарита Николаевна. — А бунтовать забыл?
— Что мне бунтовать? В армию все равно уйду, я уже спрашивал военкома. Подрасти, говорит, маленько… Да ну его! — Мишка обозлился. — Наведайся, говорит, годика через три, там посмотрим. И без него обойдусь. Пойду к деду Бровкину, и все…
Дней за десять до праздника, когда колхозники слушали о том, как другие города и села готовятся встретить двадцать пятую годовщину Октября, в клуб зашел Долинин и подсел к Маргарите Николаевне.
— На днях в обком еду, — сказал он. — С отчетом о проделанном за лето. Прошу и вас подготовить мне сведения.
— Они у меня готовы, хоть сейчас представлю, Яков Филиппович. Но хвалиться нечем…
Долинину тоже казалось, что хвалиться нечем. Как далеки были эти собранные им сводные показатели от тех, которые он еще полтора года назад отсылал в Москву на сельскохозяйственную выставку!..
— Что я покажу в Смольном? — отчаивался он, сидя ночью в своем подвальчике с Пресняковым и Терентьевым. — Может быть, еще твоих несчастных уток, Батя, вписать в отчет? Охотничий промысел, дескать, развернули.
— В отчетах ли суть, Яков Филиппович, — отозвался Терентьев. — Один мой милиционер так говорит: все дело — в деле.
— Что будет, то будет. Завтра поеду, — решил Долинин. — Включи-ка приемник, послушаем Москву. Уже время.
Терентьев покопался у приемника, ничего не вышло. Его сменил Пресняков, и тоже безрезультатно.
— Или батарея выдохлась, или лампы сгорели, — заявил он. — Полное молчание.
— Досадно, — сказал Долинин, на всякий случай еще раз повертев ручки приемника. — В такие дни без радио нельзя. Позвони в колхоз.
Он вызвал по телефону Маргариту Николаевну, но она сообщила, что час назад стреляли по Рыбацкому, а трансляционная линия идет оттуда, наверно оборвалась, репродуктор молчит, и в колхозе тоже не слыхали последних известий.
Склонный к суевериям, Терентьев насупился:
— Такое совпадение неспроста. Плохой знак.
Настроение испортилось окончательно, разошлись без обычных шуток.
Долинин долго еще шагал по комнате, несколько раз пытался налаживать приемник, но все безрезультатно. На душе было тревожно. «Кто знает, может быть, на Волге какая беда? — думал он. — И дернуло же Батю накаркать».
Пришел Ползунков, разыскивавший где-то резину для «эмки».
5
Растревоженный, входил Долинин в кабинет секретаря обкома.
Он уже знал вчерашнюю сводку: на Волге без изменений, по-прежнему уличные бои в городе; нет нового и на других фронтах; но предчувствие беды его так и не покидало.
— Здравствуй, Яков Филиппович! — Секретарь обкома крепко пожал ему руку. — Давненько мы с тобой не виделись. Присаживайся. — Он как-то по-особенному весело и вместе с тем торжественно посмотрел на Долинина.
— Вот только вытащу из кармана отчет… — Долинин высыпал на стол перед ним горсть ровных молочно-белых зерен гороха. — Называется «Капитал». Но это название — единственно капитальное в отчете района. Неважно мы работали.
