– Хатч?
Но он только беспомощно хлопал глазами, не в силах издать ни звука.
– Что происходит? – спросила Линдзи, быстро подойдя вплотную к нему.
Она осторожно дотронулась до его руки, явно опасаясь, что от ее прикосновения он может разлететься на мелкие кусочки или ударить ее кулаком по лицу.
Вместо этого Хатч обнял и крепко прижал ее к себе.
– Линдзи, прости меня, если можешь. Я не знаю, что со мной произошло, какой дьявол попутал меня.
– Ну все, все, успокойся. Все уже позади.
– Н-не уверен. Это было как… как наваждение.
– Ты просто вышел из себя, вот и все.
– Прости меня, – снова сказал он, чувствуя себя совершенно несчастным.
Несмотря на то, что ей это показалось всего лишь вспышкой гнева, он знал, что это не совсем так: уж слишком ужасной, странной и сильной была эта вспышка. До белого каления. До сумасшествия. Хатч чувствовал, что перед ним разверзлась пропасть, что он едва удерживается на твердой почве и вот-вот обрушится в тартарары.
Вассаго казалось, что от статуи Люцифера даже в сплошной темноте тянется длинная и широкая тень, но глаза его и во мраке смогли разглядеть и восхититься позами трупов в различных степенях тления. Как всегда, его охватил поэтический восторг от органичной целостности сотворенного им коллажа, от зрелища униженных останков и от вони, исходившей от них. Слух его не был столь острым, как его ночное зрение, но он не хотел верить, что ему только чудились мягкие, влажные звуки разложения, и он был захвачен ими и раскачивался в такт им, как знаток и любитель музыки бывает захвачен и раскачивается в такт мелодии Бетховена.
Когда неожиданно его буквально захлестнула волна гнева, он и сам не мог бы объяснить, отчего это произошло. Началось все с какой-то вялой злости, вроде бы никому конкретно не адресованной. Он весь отдался ей, радуясь ей и подпитывая, чтобы она не угасала, а, наоборот, разгоралась.
Мелькнуло видение газеты. Он не мог толком ее разглядеть, но что-то на одной из ее страниц явно было причиной его гнева. Он прищурил глаза, будто это могло помочь ему прочесть, что там написано.
Видение газеты исчезло, но злость осталась. Он лелеял ее, как счастливый человек заставляет себя смеяться просто от того, что смех приводит его в еще лучшее расположение духа. Вдруг ни с того ни с сего он выпалил:
– Ну и подонок же!
Он не знал, откуда пришел к нему этот возглас, так же как не знал, почему произнес "Линдзи" в ресторане в Ньюпорт-Бич несколько недель тому назад, когда с ним начали происходить все эти странные и необъяснимые вещи.
Злость настолько взвинтила его, что он отвернулся от своей коллекции и размашисто зашагал по огромному помещению, затем вверх по склону, по которому когда-то неслись вниз изукрашенные мордами резных чудищ гондолы, и выскочил на поверхность в ночь, где свет луны заставил его снова поспешно надеть солнцезащитные очки. Он не мог устоять на месте. Ему все время необходимо было быть в движении. Он шел по когда-то главной аллее луна-парка, не зная, что или кого ищет, с любопытством ожидая, что произойдет с ним дальше.
Постоянно сменяя друг друга, в воображении возникали разрозненные образы: газета, комната, заставленная книжными шкафами, бюро, написанное от руки письмо, номер телефона… Он шел все быстрее и быстрее, неожиданно сворачивая на другие аллеи или на узкие пешеходные дорожки, мимо проплывающих слева и справа от него разрушенных павильонов, пытаясь отыскать какую-нибудь зацепку, которая вывела бы его на источник всех этих странных видений, появляющихся и исчезающих в его сознании.
Когда он проходил мимо павильона, в котором помещался аттракцион катания с горок на роликовых санях, то заметил, как струившийся сквозь переплетения металлоконструкций, поддерживавших свод, холодный свет луны, отразившись от стальных путей, превратил их в две тонкие полоски льда. Подняв глаза, чтобы получше рассмотреть массивное – и неожиданно показавшееся ему таинственным – здание, он вдруг, сам того не желая, воскликнул:
– Бросил бы его самого в эту ледяную купель!
Женский голос сказал:
– Дорогой, пожалуйста, говори потише.
Понимая, что женский голос возник из него самого, как слуховой придаток к разрозненным образам, Вассаго тем не менее обернулся, пытаясь найти ту, которая это сказала. И увидел ее. В халате. У двери, которая не должна была находиться там, где стояла, сама по себе, без окружающих ее стен. Слева, справа и кверху от нее не было ничего, только ночь. И молчаливый луна-парк. Но в проеме двери, в котором стояла женщина, за ее спиной виднелась передняя: небольшой столик, на котором стояла ваза с цветами, лестница, изгибом уходившая наверх, на второй этаж.
Это была та самая женщина, которая до настоящего момента являлась ему в снах, сначала в кресле-каталке, а недавно в красном автомобиле на залитом солнцем шоссе. Когда он шагнул к ней, она сказала:
– Ты разбудишь Регину.
Он остановился, но не потому, что боялся разбудить Регину – а эта откуда взялась? – и не потому, что не хотел тотчас расправиться с этой женщиной – как раз наоборот, у него буквально руки чесались сделать это, такой наполненной жизнью она казалась – а потому, что слева от призрачной двери заметил большое, во весь рост, зеркало, парившее в ночном воздухе. В зеркале был отражен он сам, но это был не он, а мужчина, которого он ни разу до этого не видел, одного с ним роста и телосложения, но почти вдвое старше него, сухопарый, бодрый на вид, с лицом, искаженным гримасой гнева.
Но выражение гнева быстро сменилось выражением внутреннего смятения и вслед за ним – омерзения, и оба они, Вассаго и незнакомый мужчина, отвернулись от зеркала и устремили свои взгляды на стоявшую у двери женщину.
– Линдзи, прости меня, – сказал Вассаго. Линдзи. Имя, которое он трижды повторил в том ресторанчике в Ньюпорт-Бич.
До настоящего момента он не думал, что оно принадлежит женщине, так часто безымянной являвшейся ему во сне.
– Линдзи, – повторил Вассаго.
Теперь он говорил от своего имени, а не повторял слова за мужчиной в зеркале, и это разрушило наваждение. Зеркало и отраженная в нем фигура разлетелись на тысячи кусочков и испарились в ночи, и вместе с ним исчезли дверь и стоявшая подле нее черноглазая женщина.
И, когда притихший, весь в лунном свете, парк восстал из ночи, Вассаго протянул руку к тому месту, где стояла женщина.
– Линдзи.
Ему хотелось дотронуться до нее. Такой живой, теплой.
– Линдзи.
Он бы вспорол ей грудь и зажал бы между ладоней ее трепещущее сердце и держал бы его до тех пор, пока его мерное биение не стало бы постепенно угасать… становиться все медленнее… медленнее… пока наконец не прекратилось бы навсегда. А он бы все держал его, уже безжизненное, холодеющее, в своих ладонях.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
