На переправе у Дубровино Чебула встретился с Гриней-горбатым, и тот обрадовался ему, как родному:
— В ночь все равно никто не поедет, давай ко мне на постой, винца выпьем, поедим хорошенько, а завтра утречком — с ветерком!
Чебула подумал и согласился.
Гриня-горбатый жил один. Но в избе был порядок и она сияла чистотой. Даже большущая печка, видно, протопленная с утра и потому еще теплая, украшена была намалеванными на ней петухами и цветами. Отодвинув заслонку, Гриня сноровисто, как добрая хозяйка, подхватил ухватом огромный чугун и грохнул его посредине стола.
— Я добро помню, — приговаривал он, кромсая крупными ломтями хлеб, — мы тогда шибко в удовольствие от вашего угощенья погуляли. А теперь от меня прими, от всей моей души…
Тут Гриня ухмыльнулся, выскользнул в сени и вернулся с лагушком ведра на два. Бухнул его, как и чугун, на стол, объявил:
— Позавчера со мной за перевоз расплатились, медовуха — страсть крепкяшша, пока не усидим — не поедешь!
— А не много будет? — усмехнулся Чебула, принимая от Грини первую кружку с пенистой медовухой.
— Не, в самый раз. А товарищи-то твои где?
— Далеко остались, да это неважно, после расскажу. Как говорится, первая чарка колом, вторая — соколом, а третья — плесните, Христа ради…
— Это по-нашему!
После первой же кружки давно не пивший Чебула тяжело захмелел, а хлебосольный Гриня все подливал и подливал, не жалея ни медовухи, ни своего душевного расположения. Желая угодить гостю, вдруг непременно захотел угостить его ухой, вспомнив, что у него есть стерлядки, и даже затопил печку, но после очередной кружки забыл и про стерлядок, и про уху, и про печку. Подпирал свою махонькую головку огромной ручищей, пытался запеть, но голос у него срывался на писк и он лишь бессильно плямкал губами.
Последнее, что запомнил Чебула, это неимоверно высокая приступка, которая вела на печку, одолевал он ее, как показалось, целую вечность, а когда одолел и вытянулся на теплых кирпичах, сразу же увидел Млечный Путь, поднялся и пошел по нему, наступая на искрящуюся звездную пыль, которая разлеталась у него из-под ног и все-таки не гасла.
Гриня не заглянул в печку, не проверил, прогорела она или нет, закрыл трубу и заснул прямо на полу, неподалеку от порога.
Это его и спасло от смертельного угара, потому что трубу он закрыл слишком рано.
Очнувшись от разрывающей головной боли, Гриня на четвереньках выбрался на улицу, долго блевал и, мало-мало придя в себя, кинулся обратно в избу, стащил Чебулу с печки, выволок его на улицу, но хлопоты эти были зряшными — Чебула умер. Смешно и нелепо.
К рассвету, окончательно протрезвев и прочухавшись, то и дело вытирая ручищами слезы, которые вышибала из глаз дикая боль, Гриня сообразил, что теперь ему не обобраться хлопот. Приедет урядник — что, да как, да почему… Господи милостивый, за что же такое наказанье, ведь хотел-то от всей души лучше сделать, а оно вон как выплясалось!
Пристанывая, ругаясь, смаргивая слезы, Гриня затащил Чебулу обратно в дом, настежь распахнул двери, а сам сел на крыльце и крепко обнял головку огромными ладонями. Как ни крути, а все равно клин — живая душа загублена. Так он страдал до самого рассвета и, ничего не придумав, запер дом и пошел на берег.
Осенняя Обь текла сумрачно-свинцовой, накрытая белесой кисеей мелкого дождика. Все звуки скрадывал ровный и непрерывный шорох. С дубровинского берега тащился большой паром с лошадями и подводами; когда он причалил, оказалось, что это знакомые ямщики, которые шли с небольшим обозом в Каинск.
— Купца Дюжева обоз тянем, — стал рассказывать старший из ямщиков Захар Проталин, мужик уже степенный, в годах, — не рады, что подрядились. Грязюка несусветная… А тут поспешать надо, хоть тресни — Дюжев-то сам ждет в Каинске. Ты-то, Гриня, как живешь-плавашь?
— Да худо я живу, хуже некуда, — отвечал ему Гриня, вытирая слезы.
— Погоди, погоди, может, беда какая? Если можем — пособим.
Знакомые ямщики, которых Гриня не раз выручал с перевозом, — это тебе не урядник. И он, не таясь, рассказал про свое горе.
Думали ямщики недолго. Захар почесал окладистую бороду, крякнул и махнул рукой:
— Поехали.
Мертвого Чебулу, будто бы в стельку пьяного, с шумом и криком, чтобы все соседи видели, вытащили из избы и завалили на подводу, закрыли рядном, на ту же подводу бросили его дорожный мешок с веревочными лямками.
Гриня, благодарный донельзя, успел еще примостить лагушок с остатками медовухи и после, глядя вслед небольшому обозу из окна, истово крестился, с трудом складывая сильные негнущиеся пальцы.
Ямщики дотянули до Колывани; на постоялом дворе, прилюдно, откинули рядно с Чебулы и заахали, напропалую ругая друг друга, что взялись подвезти пьяного, а он — ишь чо удумал! — взял да и окочурился. Приехал исправник, похмыкал, глядя на мертвеца, обматерил ямщиков, что они ему хлопот наделали, и взялся писать бумаги. Пока шли допросы-расспросы, пока исправник скатался в Черный Мыс и там опросил свидетелей, день и прошел. Вечером ямщики попробовали медовухи и огласили постоялый двор дружным храпом. На следующий день исправник еще раз отматерил их, особенно Захара, как старшего, и разрешил ехать вольным ходом дальше. Они и поехали.
И только в Каинске, когда стали разгружать подводы, обнаружили дорожный мешок Чебулы. Вывернули его и среди нехитрых пожитков нашли тетрадь и золотую пластину. Думали опять же недолго: чужого добра не надо, лишних хлопот тоже не требуется, а поэтому пошли и выложили свою находку перед Дюжевым.
— Ты, Тихон Трофимыч, человек известный и бывалый, власти тебя знают, вот и решай: как быть? — Захар выложил перед ним мешок с пожитками Чебулы, отдельно — пластину и тетрадь. Степенно разгладил свою пышную бороду и смиренно переступил с ноги на ногу, ожидая ответа.
Тихон Трофимович был не в духе и сначала хотел было послать Захара вместе с находкой куда подальше, но передумал: как ни крути, а мужики с открытой душой пришли, обижать никак нельзя. Но все-таки не удержался и выговорил:
— Вы, ребятки, как дурачки полоротые: сперва начудите, а после совета просите. Ну, и к каким я властям потащусь, чо сказывать стану? Меня же первого и за шкирку возьмут, спросят: а не ты ли, господин хороший, этого бедолагу порешил?
— Дюжев — купец известный, на него не подумают… — Захар преданно, почти любовно смотрел на Тихона Трофимовича.
— Ага — не подумают… Давай-ка, братец, так сделаем. Бери это золотишко и тащи к Цапельману, да тихо тащи, как мышка. Шибко не торгуйся, сколько даст, столько и бери. Деньги меж собой поделите. А эту писанину я себе на память оставлю. И помалкивайте все в тряпочку. Ясно? Ступай, чего рот раззявил?
