— Дюжев — купец известный, на него не подумают… — Захар преданно, почти любовно смотрел на Тихона Трофимовича.
— Ага — не подумают… Давай-ка, братец, так сделаем. Бери это золотишко и тащи к Цапельману, да тихо тащи, как мышка. Шибко не торгуйся, сколько даст, столько и бери. Деньги меж собой поделите. А эту писанину я себе на память оставлю. И помалкивайте все в тряпочку. Ясно? Ступай, чего рот раззявил?
В тот же день Тихон Трофимович уехал из Каинска, а ямщики, честно поделив деньги, два дня гуляли на славу и развязавшимися языками проболтались о Чебуле, о тетради и золотой пластине. Все это в скором времени стало известно Цапельману, и тот сделал совершенно правильный вывод: ключи от чудских копей находились теперь у Дюжева.
31
«Вот и ладно, нонче с сеном будем, — тихо радовалась Устинья Климовна, ловко и сноровисто переворачивая легонькими грабельками высокие, большие валки кошенины, — зародов десять поставить — и душа спокойна». Но душа Устиньи Климовны была в эти дни спокойна только за покос, который проходил в нынешнее лето ладно и удачливо: трава добрая и дождя нет. А вот помимо покоса… Тревога точила Устинью Климовну. Видела она, что за два дня, которые Митенька здесь был, свял он, как цветочек, литовкой срезанный. Весело торчащие уши — и те, кажется, задорность свою потеряли. И было ей, с одной стороны, жалко младшенького, а с другой стороны, скрепя свое сердце властной хозяйской хваткой, мыслила она совсем по-иному: не с руки им, Зулиным, с расейскими родниться, у которых ни кола, ни двора нету. Им, Зулиным, крепкое свое хозяйство умножать надо, а не брать на шею себе девку, у которой приданого — две юбки, и те заштопаны… И вот так, не выпуская из рук грабельки, переворачивая один валок за другим, тянула Устинья Климовна свою думу, будто свивала из пучка шерсти длинную нитку. И в конце концов порвала ее: «Думай, матушка, не думай, а решенье одно будет: после покоса сватов к Коровиным засылать станем, а на Покров и свадьбу сыграем».
Решив так, она успокоилась, в руках еще веселей замелькали грабельки, и Устинья Климовна без устали переворачивала один валок за другим, нисколько не уступая своим снохам.
Митенька в это время, вернувшись с покоса, тесал бревна вместе с другими артельщиками. Тесал рьяно, азартно, стараясь забыться в жаркой работе, но забытья никакого не получалось — стояла перед глазами Феклуша, а рядом с ней высилась дородная Марья Коровина, и все шло кругом в горячей голове, словно точило крутилось, а от него — искры разноцветные брызгают, разлетаются веером, переплетаются, и вот уже большущее разноцветное колесо втягивает в себя и Митенька кружится, кружится в нем, не в силах вырваться из этого кружения…
— Воды, воды тащи, чего рот разинули! Эй, парень, ты чего, парень?! Не шуткуй!
Холодная вода обожгла лицо, плеснулась на грудь и покатилась за шиворот, Митенька охнул и разлепил глаза, медленно повел ими вокруг, пытаясь понять — что за оказия приключилась и почему он лежит на земле, а вокруг столпились плотники? Роман, не выпуская из рук пустое ведро, наклонился над ним, шершавой ладонью стал вытирать лицо Митеньке и все спрашивал срывающимся голосом:
— Ты чего, парень, ты чего?!
Митенька сел, упираясь руками о землю, которая под ним зыбко покачивалась, встряхнул головой, налитой чугунной тяжестью, и только тут увидел валявшийся у бревна свой топор…
— Обмороком, видно, вдарило, — уверенно сказал кто-то из плотников, — жара вон какая стоит, вот и шибануло парнишку. Домой его надо, Роман, пусть в прохладе отлежится.
— Сам-то дойдешь? — еще ниже наклонился к нему Роман, — или довести тебя?
Митенька помотал головой и встал на ноги. Земля утвердилась и больше уже не покачивалась, яснее и четче проступили лица плотников. Он подобрал свой топор, обвел взглядом мужиков, пустое ведро, разбросанную вокруг щепу с вытаявшими на ней каплями смолы и вдруг с острой, пронзительной болью почувствовал: если сейчас же, сию минуту, не увидит Феклушу, неодолимая сила снова ударит его о землю и забросит в забытье.
— Я домой, сам, полежу трохи, — Митенька пошел, еще неуверенно переставляя ноги, подсекающиеся в коленях, но скоро шаг его выровнялся, и к дому он уже подошел своей обычной легкой походкой. Тяжесть в голове прошла. И мысли заскользили — четкие, ясные, будто кто-то невидимый в ухо их нашептывал, а Митенька только кивал в знак полного с ними согласия. Все, что мучило его в последние дни и казалось неодолимым, в одночасье стало простым и достижимым. Главное — как можно скорей увидеть Феклушу, дотронуться до нее, а уж после… Далеко загадывать он не собирался, думал так: даже по незнакомой и неезженой дороге, если с нее никуда не сворачивать, все равно в конце концов куда-нибудь да выедешь. И лучше уж ехать в неведомое, чем сидеть и ждать неизвестно чего.
Все кони у Зулиных были на покосе. Но Митенька не отчаивался — не шибко длинная дорога, можно и пешком добежать. Отыскал старенькую торбочку, сунул в нее хлеба, лука, яиц вареных, подождал, когда наползут реденькие сумерки и, выйдя за деревню степенным шагом, припустил бегом, во всю прыть, какая в молодых ногах обнаружилась.
И так бежал, что даже и не заметил, как отмахал добрый десяток верст, и дух перевел только на грани дюжевского покоса. Остановился за корявым кустом старой боярки, огляделся. На взгорке, где работники, нанятые Дюжевым на покос, поставили два широких навеса, ярко полыхал костер, и возле него проворно суетилась Феклуша, помешивая варево в большом котле, подвешенном на толстую жердь. Сердце Митеньки замерло на миг и забухало затем с такой силой, будто хотело проломить грудь. Он опустился на землю, вытянул ноги, нагнул колючую ветку боярки, которая застила ему глаза, и стал смотреть на Феклушу, дожидаясь, когда она отойдет от костра, чтобы можно было ее негромко окликнуть.
И дождался. Феклуша, словно почуяв, что он здесь, вдруг выпрямилась и, обойдя костер, медленно пошла к кусту боярки, беззащитно выставив в стороны руки, будто переступала по тонкой жердинке, брошенной через ручей. Она подходила все ближе и ближе, а Митенька любовался на нее широко раскрытыми глазами и не торопился выходить навстречу из-за куста. Сладко было ему смотреть, как плывет-пробирается Феклуша, как бережет она раскинутыми руками свое равновесие на земле. И вот когда уже оставалось до боярки каких-то десять шагов, на плечи Митеньке легли сзади мягкие, вздрагивающие ладони и прямо над ухом рассыпался прерывистый, захлебывающийся смех:
— Митенька, ягодка моя! Дай я тебя обниму покрепче!
И сильные, полные руки скользнули бесстыдно и жадно по плечам, по груди. Митенька вывернулся из них, обернулся. Белея в сумерках исподней рубахой, под которой круто вздымались от прерывистого дыхания круглые груди, стояла перед ним Марья Коровина и смеялась, откинув голову, рассыпав по плечам тяжелые, темно-русые волосы.
