От предыдущей смены здесь остались целые вороха гальки. Значит, наша первая забота — выдать ее наверх. Работа не так интересна, но если вникнуть умом, где бы он, этот кубометр грунта, ни был, с краю ли, посредине ли, он место занимает, и пока не уберешь его, не выдашь наверх, на какую-то долю сантиметра и бык все равно не опустится.
Для меня неинтересной работы не бывает. В любом, казалось бы, самом скучном деле я найду себе интерес. Первый — в самой работе, в том, какую найти для нее красоту движения — без красоты движения я труда не понимаю; в том, как доставить радость всем своим мускулам, сердцу, глазам, всему телу, чтобы работа была тебе как сальто в прыжке с вышки, как слалом на лыжах, жим штанги, бросок копья. А второй интерес — видеть не только то, что сейчас руки делают, а весь результат, к какому работа твоя приведет: копать вязкую глину в кессоне, а видеть гранитную облицовку быка, волочить грязное кубло с галькой, а видеть, как по мосту бегут сверкающие лаком автомашины.
И как только камень захрустел у меня под ногами, а в руках оказалась лопата с налощенным черенком, я почувствовал: эх, и стосковался же я по работе!
Ладони у меня горели. Горячо становилось в груди, горячо и как-то тесновато, но я замечал, как постепенно разминаются у меня мускулы, и мне уже ничего им не нужно приказывать — они сами все делают.
Готова горка из гальки. Подрезать ее, пусть тяжестью своей галька на лопату сама наползает. Не втыкать инструмент в упор, а вдвигать, слегка покачивая, пошевеливая. Ага! Как в масло идет. Ручку ниже. Прохлада в теплой ладони. Правым плечом поворот. И выпрямить ноги. Лопата с галькой сама на весу. Качнуться назад. Вперед пошла! И снова. Снова…
Не знаю как, если глядеть со стороны, а для меня красиво. И потому свободно, легко.
И тянет: еще, еще… Быстрее! А быстро — некрасиво никогда не бывает.
Я поддевал лопатой гальку, склеенную липкой глиной и сверкающую, как алмазы, в электрическом свете, а сам соображал: поставят или не поставят скульптуры у въезда на мост? Мастера есть свои, красноярские, мрамор или гранит тоже свой, изобразить есть кого, хоть из истории, хоть из нашего времени — город знаменитый. Мне очень хотелось, чтобы скульптуры поставили. Я выворачивал крупные камни ломом и думал: Маша приедет, нужно будет обязательно посоветоваться, куда и кому об этом написать.
— Давай, давай! — подмигивал Тумарк. Брезентовая куртка колом стояла у него на спине.
Вся беда была в шлюзовке. Уйдет кубло наверх, и жди, пока там уравняют давление, выкатят, опростают посудину, да снова вкатят, и снова в обратном порядке начнут нагнетать сжатый воздух. Кубла есть запасные и насыпать их тоже недолго. Если бы не эти шлюзовки, мы бы не знаю сколько за смену выдали грунта!
Когда наступали такие заминки, Виталий Антоныч командовал:
— Отдыхай!
Вася Тетерев уточнял:
— Дыхание редкое, ровное, тело расслабить.
Но тело расслаблял, наверно, только сам Вася Тетерев, и то вряд ли, а мы затевали возню, толкали друг друга в бока либо подбрасывали камешки и ловили. Глядели в жерло стальной трубы, из которого все время помаленьку сыпался мусор, но сыпался больше, когда в шлюзовой камере давление выравнивалось с нашим, и мы тогда высчитывали, скоро ли опустится кубло.
Мне нравилось подходить к шершавой, кисло пахнущей стенке кессона, представлять себе, как там за ней, выше тебя, Енисей перекатывает по дну грузные камни, волочит сухо шуршащую гальку. И мне хотелось показать Енисею язык. Вот как, дескать, Костя Барбин перехитрил тебя. И если бы это была другая река, я так бы и сделал. Но Енисею, как родному отцу, язык нельзя было показывать.
Камешками поигрывали все, даже сам Виталий Антоныч, только Кошич не играл. Но тоже пересыпал их из ладони в ладонь, а некоторые прятал в карман. Наверно, собирал коллекцию.
Никто не спрашивал, как он себя чувствует. Работал он как все. Не хуже. Только иногда вдруг становился столбом и опускал руки.
— Минутку, — обязательно говорил он в таких случаях.
Ясно: уставал с непривычки. Хотя, по совести, конечно, и все мы тоже уставали. Нет, пожалуй, труда тяжелее, чем у кессонщиков.
Кубло опускалось, и мы сразу же все набрасывались на него, словно котята на валерьянку.
Позади стучала «хлопушка» на трубе, по которой гонят в кессон сжатый воздух. Она была вроде как общее наше сердце, ровным стуком своим соединяла всех вместе. А с Кошича снимала страх — я видел, как он тревожно оглядывался, когда «хлопушка» останавливалась хоть на минуту — прекращалась подача воздуха. Но это не в упрек. У кого из новичков душа не сожмется, если представить — случилась авария?
Стали попадаться крупные валуны, гладкие, как спина у борца Ивана Доменного. Иной подхватишь целиком — и в кубло. Другие разбивать приходится. Пока без взрывчатки. Кувалдой. Идет в глубину «занозой» — подработаешь вокруг отбойным молотком.
Кошич все перепробовал, без жадности, без интереса к новому, с холодным лицом, и все. Но не скажешь, что искал работу, где полегче. Тумарк Маркин даже несколько раз его останавливал: «Давай вдвоем». Кошич сердито отмахивался: «Не мешай». Улыбался. Но улыбка у него постепенно становилась все злее.
Виталий Антоныч ходил, тыкал ломиком под «ножи», соображал, нельзя ли рывком сбросить давление, чтобы кессон сразу поглужбе вдавился в грунт. Пугали валуны. Не получился бы перекос!
А Вася Тетерев говорил ему:
— Почему не рискнуть? Я думаю, рискнуть нам вполне возможно. — В очках у него светлыми брызгами отражались огоньки электрических лампочек. Васю никогда не грызли сомнения.
— Завтра, — решил Виталий Антоныч, — надо хорошенько с «легендой» свериться.
Брал из рук у Володи Длинномухина конец троса, свисающий от лебедки, и набрасывал замок на кубло, показывал: «Так вот способнее…»
Как пролетела эта первая наша смена — всего четыре часа, — я и не заметил, пожалуй, не успел даже прогреть самую сердцевину костей, размять все до единого мускулы. Вдруг — стоп! — кубло наверх пошло, и Виталий Антоныч объявляет:
Смена кончилась. Готовься к выходу.
Работали мы здорово, но на глаз не очень заметно. Была груда камней посредине. Такая и остается. Прежнюю убрали, новую нагребли. Эх, на открытом месте экскаватор пустить бы! Видел я в кинохронике, как ковры делают, женщины на них вручную узелки завязывают. День пройдет, тысячи узелков завязаны, а ковер всего на один сантиметр прибавился. Так и на наших грунтах в нашем кессоне. В общем-то по сантиметрам подвигаемся. Работа только ручная.
Поднялись в прикамерок, на ногах сапоги резиновые попискивают, брезентовые куртки, щеки в благородной речной грязи. Давление быстро снижать никак нельзя, сжатый воздух из крови через легкие не успеет выйти, и тогда расширится у человека прямо в сосудах. Кровь вроде бы закипит, вся наполнится пузырьками азота, как шампанское, когда сразу выдернешь пробку из бутылки. Начнется кессонная болезнь — «заломай». Боль — не пошевельнешься. Тогда средство одно: скорей в специальную камеру, снова под давление. Полежишь часочка четыре, не меньше, пока заново, теперь уже по самой малой капельке, из тебя, из крови твоей начисто сжатый воздух не выгонят.
За время работы внизу к высокому давлению полностью привыкнешь, и я уже говорил: я его люблю, сжатый воздух, но все-таки, когда вот так поднимешься наверх, в прикамерок, и кран откроют хоть на волосок, сразу это без всяких приборов поймешь — дышится иначе, и мелкие приятные мурашки по телу бегут. И еще нравится: по натруженным мускулам словно бы прохлада идет.
Стоим. Можно сказать, натуго. В самом кессоне куда просторнее. А не сравнишь — над землей ты или под землей, вернее, под Енисеем. У всех лица веселые. Только один Кошич почему-то хмурится.
— Таким способом еще Ермак мост через Иртыш строил.
— Ермак мостов через Иртыш не строил. Не искажай историю.
Это Тумарк Маркин. Насчет искусства и насчет истории при нем разговоров не затевай, он в этих делах собаку съел. И даже шуток никаких не принимает. В истории вольничать с фактами нельзя. Скажи Кошич «при царе Косаре», Тумарк не прицепился бы. Но Кошич а тоже вдруг забрало.
— Не на Иртыше, так на другой реке строил, — сказал он резко, будто сам работал в кессоне вместе с Ермаком. — Не в этом дело. Главное — в наше время так строить нельзя.
— Совершенно справедливо. А как надо? Позвольте узнать, юноша, — в усы улыбаясь, спросил Виталий Антоныч. — У вас есть конкретные предложения? Вы за какой способ?
Надо всем этим следовало бы, конечно, только посмеяться, тем более что в наш разговор с желанием пошутить вступил Виталий Антоныч, мастер высшего класса. Но Кошич от шутливых слов Виталия Антоныча взвинтился еще сильнее.
— Это не мое, а ваше дело — выдвигать предложения! — рубанул он, словно Виталий Антоныч был, как и он, такой же мальчишка. — Я рабочая сила, а вы мастер. Вы денег больше, чем я, получаете. Я пешком хожу, а вы на казенном грузовике ездите. За нашу работу вам премии начисляются. Знаем, как…
