— Это не мое, а ваше дело — выдвигать предложения! — рубанул он, словно Виталий Антоныч был, как и он, такой же мальчишка. — Я рабочая сила, а вы мастер. Вы денег больше, чем я, получаете. Я пешком хожу, а вы на казенном грузовике ездите. За нашу работу вам премии начисляются. Знаем, как…
Мы заорали сразу все: «Свинья!», «Молчи!», «Как смеешь?», «Проси прощения!» А я от характера своего даже малость помял Кошичу брезентовую куртку. Грудь узкая, как раз по моей руке с растопыренными пальцами.
— Костя, не надо, — сказал Тумарк. — Человек новый.
У Виталия Антоныча обиженно дергались губы. Он ничего не ответил Кошичу. Молчал и все ловил, ловил дрожащей рукой усы.
Расстроенные, мы выходили из прикамерка, когда давление воздуха в нем сравнялось с обычным: отодвинулась дверь, и перед нами открылся вид на город, еще более солнечный, чем утром. Сердитые садились в катер. Вода плескалась у бортов холодными огнями, из глубины выпучивалась желтая муть, вонючий дым солярки от дизеля ветром несло прямо в нос.
Черт его знает! Работал всю смену парень хорошо и с нами тоже вроде бы особенно не заносился. С чего он так глупо и дико оскорбил достойного человека?
На берегу, аккуратно отминая засохшую грязь с рукава, Вася Тетерев сказал Кошичу:
— Ты очень нехорошо поступил. Тебе непременно следовало извиниться. Я не понимаю, почему ты не сделал этого сразу же. Я думаю, ты сделаешь это завтра. Правильно?
Все сказали: «Правильно». А я подумал: «Почему завтра? Надо было заставить сегодня».
Но Кошич только пожал плечами:
— Вот он, грузовик, — кого стоит дожидается? Я их, «этих», еще не так за ушко да на солнышко буду вытаскивать! Кому пешком со мной по дороге?
Сделал ручкой: «Будьте живы!» — и стал один подниматься в гору по сыпучему песку. А мы, остальные, все вместе, бригадой, прежде чем пойти в душевую, завернули в павильон и молча выпили по кружке пива. Строго — только по одной.
Получилось сегодня что-то не то.
Глава седьмая
Не нужен мне берег турецкий
Мальчишкой я хотел походить на очень многих, но обязательно знаменитых людей. Понятно, только судьбой, а не лицом и здоровьем, потому что у знаменитых людей хорошее здоровье редко бывает. Фантазии детские не в счет. Теперь я Костей Барбиным хочу быть, и никем больше. Даже судьбой своей. Мне не нужно людей одинаковых.
Но при всей своей ни на кого непохожести, если люди работают сообща, отделять себя от других, уж извините, тоже никак невозможно. Назвался груздем — полезай в кузов.
С Кошичем мы никак не могли сладить.
— Будь как все, — говорили ему.
— А почему? — отвечал он. — У меня своя индивидуальность.
И эта его «индивидуальность» была такая: он все время вступал в споры с любыми начальниками. Да не просто вступал, а дерзил, фыркал на них и непременно в чем-нибудь обвинял. За пять дней, что мы вместе с ним проработали, пять раз он и с начальством позубатился. Кроме Виталия Антоныча, еще с двумя мастерами, с начальником цеха и даже с главным инженером строительства. Не считая «деру», который он время от времени давал коменданту общежития. Прощения у Виталия Антоныча он и не подумал попросить. Пошла уже молва про нашу бригаду, что какой-то «железный» парень в ней появился, никого не боится. Сказали мы об этом Кошичу.
— Правильно, — ответил он. — Железный! Буду всегда так с начальством держаться. Правда, она только железных и требует. Подарочков начальники никогда от меня не дождутся.
— Каких «подарочков»?
Кошич в щепоть сложил пальцы, пошевелил ими: на взятку намекает.
— Вот каких! Вы что — газеты не читаете? Сколько там всяких Виталиев Антонычей мелькает?
Ого! Да у нас здесь, на мосту, сроду не бывало этого, чтобы мастер или прораб чего-то от рабочего взял. На пароходе тоже я сколько работал матросом. И чтобы капитан или штурман…
— Знаешь, — говорю, — ты полегче. Виталий Антоныч мягкий, тебе спустил, другой, гляди, не спустит. И нас всех ты этим оскорбляешь.
А Кошич:
— Ты высказался? Ну и ладно. А у меня свой взгляд на это. Почему он должен совпадать с твоим взглядом?
— Ты докажи!
— Докажу.
Так и отступились от него. Покуражится — перестанет. Правда, Вася Тетерев пообещал нам:
— Ребята, поговорю я с Дамдиналией. Я думаю, Дина его поправит. Она умеет поправлять. Мне очень хочется, чтобы она его поправила. Парень-то в глубине он неплохой.
И действительно, во всем остальном Кошич был парень хороший. Работал на совесть. Уставал быстрее других, но не жаловался, не говорил, что ему тяжело, руки-ноги болят. Полной сноровки еще не приобрел, но лопатой, ломом, отбойным молотком, любым инструментом действовал уже как следует. Я бы сказал, у него оказалась просто очень хорошая зоркость рабочая. Всякий полезный прием немедленно схватит, запомнит. Но спросить никогда никого не спросит. Попробуешь ему по-дружески посоветовать — зарычит: «Уйди, я сам!»
На работу Кошич приходил точно вовремя. Обязательно первым забирался в прикамерок. Не хватался больше за уши, когда подадут сжатый воздух. А с работы, из кессона, каждый день уносил с собой горсточку мелких камешков. Каких попало, совсем некрасивых и одинаковых. Теперь уже ясно, не для коллекции. Спросил я:
— Все же зачем?
— Так, — сказал он. — Придет время, увидишь. Может, я мальчик с пальчик, по этим камешкам покажу дорогу к людоеду.
Вообще-то я мало верил, что Дина поправит Кошича. Своими издевками она скорее только еще больше его остервенит. Как с первого дня она настроила к нему свой тон, так и выдерживает: «Казбич, Бэла». Не очень-то этим поправишь! А неладно, ну, просто очень нехорошо, если в нашей дружной бригаде вот так будет что-то углом выпирать. И отчего это Кошич никого, по сути дела, не любит?
С такими мыслями я возвращался домой после пятого дня работы.
Был понедельник. Утром Шура меня поздравила:
— С приятным днем, Костенька!
Это значило, что она помнит наш разговор.
Наверно, именно ради понедельника Шура приготовила и особенно хороший обед. Я ей каждый раз говорил: «Этим не занимайся, только приглядывай за Алешкой. Обеды варить мы с Ленькой и сами мастера. В крайнем случае в столовую можем сходить». Но она свое: «У меня все равно время свободное. Малыш мне руки вовсе не связывает. Готовлю я так, между прочим, ради своего удовольствия. Мне ведь тоже надо покушать».
Самые первые дни мне было просто не по себе от этого, а потом ничего, привык. Ленька, так тот даже и от мытья посуды стал увиливать. Пообедает — и на улицу, Закон природы: перестанешь пашню пахать — и сразу травой зарастать начнет. Шура, пожалуй, это даже поощряла: «Да ничего, я сама быстренько вымою». И мыла. А вытирал посуду я.
Но все эти дни, как ни весело держалась Шура, что-то ее томило. Словно по солнцу темное облако вдруг пролетит, задумается на минуту серьезно-серьезно, а потом пересилит себя и засмеется. Но засмеется невесело, тут же в горле смех у нее и погаснет.
Видно было, что Шуре очень нужно выговориться. И не по пустякам. Это я заметил еще в самое первое утро, когда убежал на работу, не сказав ей даже «здравствуй». Задержись я тогда, она сгоряча бы открылась. А теперь почему-то никак не может.
Надо человеку помочь. В конце обеда, когда Ленька, выпив и свой и Шурин компот, убежал под черемуху с учебниками под мышкой готовиться к очередному экзамену, я сказал:
— Шура, давай начистоту. Все время ты что-то недоговариваешь. Что?
Она так сразу и съежилась. А голос стал как простуженный.
— Нет, я не знаю…
— Неправда!
Этим коротким, сильным словом я будто сбил обруч с бочки — сразу брызнула струйками вода.
— Костенька… Это так неприятно… Я не знаю… Ты можешь подумать… Ты не так можешь понять… Костенька! Ну, я не могу. Я никак не могу это сказать. — А сама двигала руками по столу, мяла, комкала уголки скатерти и не могла договорить. Решалась, решалась. Наконец: — Получила письмо от Шахворостова…
Я прямо покатился со смеху. Подумайте сами, ждал чего-нибудь страшного, и вот…
— Да пожалуйста, получай хоть сто! Мне-то что?
— Костенька, в этом письме он пишет о тебе… К тебе… Мне так неприятно. Ну, зачем он мне пишет!
Я захохотал еще сильнее.
— Да чего ж тут страдать? Шлет приветы мне! И пусть! Вон Маша говорит: «Это замечательно, дорожить надо». Принимаю. Никуда не денешься — соседи.
Но Шура по-прежнему подавленная, скучная.
— Я не хочу, чтобы ты думал, я с ним дружу. Надо бы просто… изорвать это письмо! Зачем он через меня? А не сказать теперь уже я не могу.
— Да что там в письме такое?
Шура вскочила, взяла с подоконника свою сумочку, достала письмо и тут же смяла, стиснула в кулаке.
— Костенька, я не должна давать тебе… Противно…
