Бушуев круто повернулся и пошел назад, к обрубу; ему мучительно захотелось еще раз увидеть Густомесова. Но Густомесова под обрубом уже не было, лишь белело на крапиве забытое полотенце. «Ну и чёрт с ним», – подумал Бушуев.
Возвратясь в каюту, он застал Финочку лежащей на койке и укрытой его шинелью. Щеки ее горели, серые глаза светились тусклым, больным огнем, зубы стучали, словно в лихорадке. Денис сел близ нее и погладил ее черненькую головку.
– Что, Финочка, зябко что ль?..
– Холодно… и страшно мне, Денис.
– Пойдем домой, – предложил он.
Финочка сморщилась и замотала головой.
– Домой я не пойду…
– Как это не пойдешь?
Она откинула шинель и показала свое измятое и изорванное платье. Денис понял.
– Матери дома нет, – сообщил он, – она у Манефы, в слободе.
Это известие несколько ободрило Финочку. Придя в сопровождении Дениса домой, она спрятала испорченное платье, повесила на спинку кровати другое и мигом залезла под одеяло, прислушиваясь к шагам наверху и вздрагивая. Густомесов что-то передвигал в своей комнате.
– А он… не придет опять? – спросила Финочка.
Бушуев улыбнулся.
– Не бойся… он больше не придет.
Дело обстояло как будто так, что можно было, пожалуй, и скрыть все происшедшее от тетки Таисии, гнева которой Финочка страшно боялась. Но оставалось неизбежное объяснение с женихом. Оставались еще и мучительные воспоминания на всю жизнь…
Посидев около часа возле Финочки, Бушуев поднялся наверх и, подойдя к двери в комнату Густомесова, попытался открыть ее. Дверь была заперта на ключ.
– Послушайте… вы! Завтра же уезжайте вон из Отважного, а то при следующей встрече я могу вас нечаянно убить… И еще: не вздумайте подходить к Финочке.
Густомесов ничего не ответил.
А утром он нанял лодку, погрузил свои чемоданы и под покровом розового утреннего тумана исчез навсегда из Отважного.
XII
Сжимая в кармане рукоять нагана, ставшую потной и горячей, с застывшими, как лед, глазами, Алим Ахтыров подошел к лодке. Долго стоял, что-то напряженно обдумывая, и вдруг, вытащив из кармана руку, рывком столкнул лодку в воду, прыгнул на скамейку и всунул весла в уключины. Двумя привычными сильными взмахами вёсел он развернул лодку и поехал в Отважное. Он был уверен, что Денис Бушуев жив. Это смутное, непонятное чувство уверенности родилось в тот момент, когда он сбрасывал Манефу в подполье, и уже больше не покидало его ни на секунду.
Подъезжая к пристани, он вдруг вспомнил, что теперь день и «Товарищ» в рейсе, а следовательно, нет в Отважном и Бушуева. Оглянувшись через плечо, он убедился в правильности своих предположений: пристань была пуста. Но он все-таки пристал к берегу и пошел на пристань. На сходнях он встретил Васю Годуна, шедшего, видимо, в село. Алим остановил Васю и спросил: верно ли, что Бушуева убило буксиром? Вася рассмеялся и, торопливо рассказав ночное происшествие на «Товарище», пошел на берег.
Все было так, как рисовал себе Алим. Бушуев был жив. Однако только теперь Ахтыров почувствовал, как он страстно желал смерти Дениса, и понял, что все время, несмотря на уверенность в том, что Денис жив, он хранил где-то в уголке своего сердца смутную надежду на его смерть. А потеряв эту надежду, он сразу утратил и все свое внутреннее напряжение.
Он сел в лодку и тихо поехал назад, в Татарскую слободу. И страшная усталость охватила его, он с трудом подымал легкие весла. Было нестерпимо жарко, словно он ехал не по реке, а по выжженному солнцем полю. На стрежне он бросил весла, опустил голову и задумался, скрестив на коленях руки.
Над лодкой бесшумно пролетела чайка, сверкая белоснежными крыльями. Под днищем уютно булькала вода. Алим провел рукой по вспотевшему лбу и вытащил из кармана наган. Долго смотрел на него, поглаживая вороненую сталь, щелкнул два раза курком по пустым гнездам барабана и пересчитал оставшиеся патроны. Один, два, три… «Как раз – три», – подумал он, усмехнулся и торопливо швырнул наган в воду. И сильная боль, как тисками, сжала его голову.
.
Войдя в кухню, он увидел сидящую все на том же месте тетку Таисию, молча прошел мимо нее, достал железные клещи, стал на колени и принялся вытаскивать из пола забитые гвозди, лениво и неловко.
Когда последний гвоздь был вытащен, он осторожно положил клещи на шесток, прислушался и тихо поднял лаз подполья. Заглянул в яму и быстро сбежал вниз по гнилым ступенькам. В подполье было сумрачно. Узенький пучок света падал на землю из маленького решетчатого оконца. Пахло мышами и сыростью.
Манефа лежала навзничь на прошлогоднем проросшем картофеле, закрыв лицо поцарапанными и вспухшими руками.
– Маня… – тихо позвал Алим, наклоняясь над нею.
Манефа не шевелилась.
– Маня! – громче повторил он, чувствуя, как в висках застучала кровь и тревожно забилось сердце.
Манефа отвела руки и взглянула на мужа тусклым и равнодушным взглядом.
«Жива!» – с тихой и теплой радостью подумал Алим. Он выпрямился и провел в нерешительности ладонью по бритому затылку.
– Вставай, Маня… Я ездил в Отважное… Мамаша перепутала все… это другого лоцмана сбило буксиром… А он жив.
Манефа приподнялась и как-то испуганно и недоверчиво посмотрела на мужа.
– Алим, ты врешь…
– Я говорю правду… – опустив голову, негромко сказал Алим и, помолчав, повторил еще раз. – Я говорю правду…
Он повернулся и пошел наверх, прогибая ступени лестницы своим тяжелым телом.
К удивлению Алима, Манефа в этот день не ушла из дому. Она заперлась в горнице и не выходила оттуда.
Часов в шесть вечера почтальон принес повестку: Алима Ахтырова срочно вызывали в город, в райисполком.
Спать улеглись рано, еще засветло. Алим лег на кушетке в кухне, тетка Таисия постлала себе на полу возле зятя. Так ей приказал сделать Алим.
Но никто из них в эту ночь не спал, ни Алим, ни тетка Таисия, ни Манефа… Задремали лишь под утро.
XIII
Не спал в эту ночь и Денис. История с Финочкой не выходила у него из головы. Она бросала какой-то новый, отраженный свет на него самого и на его любовь. Он глубже и проникновеннее вчувствовался в эту свою любовь и окончательно убедился в страшной неправоте своей. Расхаживая по каюте и раздумывая, он часто останавливался перед зеркалом и с торжествующим отвращением всматривался в еле заметный шрам на щеке.
– Вот она… печать проклятая! – повторял он всякий раз, как только подходил к зеркалу.
А на рассвете решил…
XIV
Утро занималось тихое, теплое, туманное.
Поеживаясь от утренней свежести, Бушуев тихо брел вдоль берега к домику деда Северьяна.
В кармане Дениса лежало письмо к Манефе. В этом письме он кратко, просто и ясно излагал горькую истину их отношений. И считал, что единственный выход из создавшегося положения – немедленный разрыв и разлука. Он ясно отдавал себе отчет в том, что эта разлука будет тяжелым испытанием и для Манефы и для него, но она необходима, пока еще не поздно, и просил Манефу найти в себе силы мужественно перенести это последнее испытание. Может быть, он неправ, но другого выхода он не видел. Была еще одна просьба, последняя просьба: не добивать Алима, пусть он никогда ни о чем не узнает. «Он лучше нас с тобой, – писал Денис, – он много страдал и заслужил хотя бы этой небольшой милости…»
В домике деда Северьяна было, как всегда, тихо и уютно. Теплилась неугасимая лампадка перед иконой Богоматери и мирно постукивали на стене часы-ходики. Дед Северьян, босой, в широких штанах и посконной рубахе, стоял в углу и умывался под скрипучим рукомойником. Он мельком взглянул на вошедшего Дениса, снял с гвоздя суровое полотенце, размашисто утер бороду и повесил полотенце на место.
– Ну, бурлак, поведай, отчего ни свет ни заря поднялся…
Бушуев молча подошел к табуретке возле окна и сел.
– Ну? Чего молчишь?
– Дедушка, я к тебе по одному делу пришел… поговорить хочу с тобой, посоветоваться… – тихо сообщил Денис, опуская голову.
– Поговорить? Ну давай поговорим… Принеси-ка, брат, сперва молоко из сеней… – предложил старик.
Денис сходил в сени и принес крынку молока. Дед Северьян помолился Богу, достал из горки краюху хлеба, две кружки, сел за стол, разлил молоко по кружкам и порезал хлеб.
– На-ка, бурлак, закуси… Поди не ел еще? – спросил он, подвигая внуку кружку.
Денис отпил несколько глотков холодного молока и как-то задумчиво сообщил:
– Я, дедушка, хочу уезжать на нижний плёс.
– Что так?
– Ты знаешь… почему… – ответил Бушуев, прямо и выразительно смотря в глаза деду.
– Хвалю… – ответил дед Северьян и, помолчав, добавил: – Что, силов нет бросить это дело?
– Люблю сильно…
– Н-да… любовь, она такая штука… А бросить, Дениска, надо. Надо, брат, надо. Грех великий. Но – сделал ошибку, оступился – поправляй. Поправляй, как умеешь… А любишь, значит, крепко?
– Да… крепко люблю.
