Легендарного Пантелеева, которого еще величали «Страх и Трепет» – по названию его единственного печатного труда о поддержании морального климата в союзных войсках, – Растов никогда не видел вблизи.
И его сухощавая, с чистым античным профилем фигура, и его размашистая биография (мол, спит три часа в день, два часа в день занимается гималайской йогой, вегетарианец, мастер спорта по шахматам, отец восьмерых детей и двадцати внуков) восхищали его…
Вручать ордена и медали должен был высокопоставленный армейский командир, маршал бронетанковых войск Михаил Геннадиевич Плиев.
Плиева майор Растов знал значительно лучше. И боялся чуть меньше. (Даром, что ли, Плиев учил трехлетнего «Косеньку» кататься на деревянной лошадке?)
В маршале было много трагического. Сын и дочь, звездолетчики Главдальразведки, погибли в экспедиции. Жена-врач скоропостижно скончалась от неизлечимой болезни, которую подцепила у безобидных сирхов… Над жарким пристрастием Плиева к мини-песикам породы «московская бабочка» армейские неустанно подшучивали. Но как-то по-доброму. Без гадостей…
Растову с детства нравилось открытое лицо Плиева и его цепкий взгляд человека, хорошо укорененного в реальности.
«Принять награду из рук такого воина – вот она, настоящая честь!»
На церемониальном моле собралось немало народу.
Спиной к дороге, ведущей на космодром Байкальск, выстроились, по родам и видам войск, пять сводных рот. Одна из них включала в себя и до самых бровей героических танкистов Растова.
Ближе к дороге, ведущей на мыс Хобой, располагался красиво задрапированный стол с президиумом. (Место отца по-прежнему пустовало; мощную бороду владыки Улан-Удэнского и Бурятского не узнать было невозможно, как и Сыча – «Товарища Категорически Против».) Перед президиумом был разложен алый, как спелый крымский томат, шерстяной ковер с длинным ворсом, а на самом его краю примостилась золоченая трибуна. Место за ней занял Пантелеев.
Первыми за наградами вышли четверо неизвестных Растову зенитчиков.
Пантелеев объяснил, что это именно они пускали по техническому модулю ракеты «Кама», и хорошо пускали!
За ними выбежал еще один, пятый зенитчик с негибкой улыбкой киношного робота-экстерминатора.
О! Вот этого-то Растов наконец признал и без анонсов Пантелеева.
То был Кармацкий – командир батальонного дивизиона ПКО в операции «Метель». А вот при захвате «Пуговицы», пояснил Пантелеев, Кармацкий командовал уже бригадой ЗРК «Вспышка-С» и тоже отличился.
В общем, именно эти пятеро первыми попали в движители чоругского наукограда.
«Крутые перцы, что еще сказать?»
Растову страшно, до чесотки, хотелось поделиться своими мыслями – относительно зенитчиков и вообще – со стоящим рядом Луниным.
Однако разговаривать во время церемоний награждения – и это Растов знал еще со срочки – было не только категорически запрещено Уставом, но еще и считалось вопиющим некомильфо.
Поэтому свои соображения Растов проглотил до фуршета – там будет время перемыть всем кости.
И, пока в очередной раз играли гимн, он мечтательным взором окидывал трибуны для гостей, прессы и семей награждаемых – одновременно и далекие, и близкие (трибуны располагались не на церемониальном моле, а на, так сказать, материке – амфитеатром спускались по подошве горы к озеру).
Растов искал глазами Нину и мать. Конечно же, сразу нашел: обе сидели по центру третьего ряда и явно о чем-то сверхважном сплетничали. Правее трибуны привлекала к себе внимание дорога из красного асфальта с белым червяком разделительной полосы…
Тем временем Пантелеев объявил некоего артиллериста.
Но Растов был слишком увлечен созерцанием ландшафтов, чтобы вникать.
«Зачем пространство комплекса на мысе Хобой организовано именно так? Зачем строили этот гигантский церемониальный мол? Когда награждать можно везде, хоть бы и на Красной площади? Почему трибуны так далеко? Зачем все так сложно?»
Растов, не склонный к какой-либо театральности, замысла гигантомана-архитектора вообще не понимал.
А вот будь майор, как сказали бы в старину, «более медийным», он бы сообразил: когда гражданские находятся на материке, а награждаемые – на моле, отважно врезающемся в серые воды, и высокие лики героев сияют со скалы, – картинка получается значительно более впечатляющая и красивая, чем картинка из помещения или с площади. Вдобавок зрители-лики-трибуны образуют некую метафизическую троицу единения народа с армией на почве прошлого России, и это единство, может быть, и не сразу считывается замороченным сознанием, однако бессознательным читается очень даже отлично…
Пока Растов разглядывал суровые байкальские дали, пока он следил за роением ботов, организующих качественный досуг зрителям российского визора, на красный ковер вызвали… майора госбезопасности Илютина.
Вот тут уже было не до «мыслей»…
При упоминании фамилии отважного майора Растов отвлекся от метафизики и вновь стал весь внимание.
В конце концов, теперь они были с Илютиным не чужими.
«А ведь поначалу показалось: сухарь и задавака этот Илютин», – вспоминал Растов свои первые впечатления от знакомства с нынешним героем на планетоиде Фраский-Лед.
Илютина наградили тем же самым званием Героя России, которое обещали и Растову.
И такая же точно Золотая Звезда полагалась Илютину за его ратные труды…
«В который уже раз будем с ним как братья-близнецы», – с иронией подумал Растов.
Но тут же сам себя поправил: «Хотя не факт, что встретимся еще хоть однажды… Это ведь армия, великая и непредсказуемая, как ветер в океане».
Тем временем Илютин, сияя, казалось, всем телом сразу, решил воспользоваться возможностью «сказать два слова» (от каковой отказались все предыдущие кавалеры-скромники).
Майор подошел к микрофону и дрожащим от волнения голосом произнес:
– Я благодарен… И я… гм-гм… хотел сказать, что я… гм-гм… родился на Махаоне… Но все детство, с двух лет и до окончания школы… я провел в поселке Листвянка. Это… гм-гм… несколько километров отсюда… Мой отец был инструктором на шоу байкальских нерп, мама – зоотехником… Для меня… гм-гм… все это – Родина… И в большом смысле… И в малом.
Если бы Растов был внимательней, он бы заметил: по розовому, тонкогубому и, в сущности, довольно отталкивающему – с точки зрения насаждаемых журналами представлений о красивом – лицу майора Илютина бегут слезы.
Илютину долго аплодировали зрительские трибуны. Как видно, там было немало польщенных уроженцев поселка Листвянка…
Потом награждали осназовцев, имена которых ничего Растову не сказали. Разве что фамилия Степашин показалась смутно родной…
«Но где и когда я мог видеть этого самого Степашина, ходячую гору мускулов с лицом заядлого школьного двоечника?»
А вот кто такой Роман Селезнев, Растов очень даже помнил.
Как же! Хобот! Хоботище!
Оказывается – о чем сообщил собравшимся Пантелеев, – пилотирующий «Орлан» Селезнев тоже попал в двигатель «Пуговицы». Меткий, стервец!
Затем косяком пошли японцы с линкора «Ямато» – вежливые, некрупные, с гуттаперчевыми спинами (все они непрестанно кланялись), в красивых парадках с серебряными аксельбантами.
Некоторые потешно говорили по-русски.
Конечно, они могли бы держать речь и по-японски – «Сигурды» справились бы.
Но им, нечеловечески вежливым и адаптивным, очень уж хотелось сделать зрителям приятное…
– Этиму ретом ми увидири героисуму рюсики рюдей, – говорил капитан третьего ранга Камуи Кодзи, он был похож на освоившего прямохождение варана. – Но этиму сенитябири ми увидири рюсики героисиму невироятини!
Растов знал, что у японцев в алфавите нет буквы «л» и что они в массе своей не умеют ее произносить. Поэтому и «рето», поэтому «рюдей».
Также ему было известно и другое: в том памятном бою на планете Арсенал линкор «Ямато» погиб.
И хотя половине экипажа удалось спастись, потери были большие и в Директории Ниппон объявлен национальный траур…
«Поди, у них и до сих пор тот траур не закончился», – предположил Растов. Архипелаг Фиджи научил его: японцы все делают основательно. Наверное, и скорбят тоже…
После японцев настала очередь… Лунина.
Нужно ли говорить, что если бы только им, военным, стоящим на церемониальном моле мыса Хобой, было разрешено кричать, топать ногами и хлопать так же, как сидящим на трибунах, при упоминании фамилии своего бывшего заместителя, а ныне командира роты, Растов бы делал все это за троих?
Лунину дали орден Боевого Знамени.
Растов знал: он полагается за особую храбрость, за особую самоотверженность и мужество. (Собственно, эту чеканную формулу он когда-то зазубривал в академии перед экзаменом.)
