— Махмурлук!
— Слыхал! А «лентяй»? Ну, как тебя шеф часто называет?
Стоян гордо выпрямил спину:
— Марзылан!
Алка засмеялась:
— Во язык, ебись ты сладким пирожком! — вытащила пакетик с травой, стала нюхать, потом закурила «джойнт», передала мне: — На, потяни, веселит.
Я не знал, что делать. Ну, раз веселит… Я курил пару раз траву на Октоберфесте, но ничего особенного не было. Правда, нас было семеро, мы передавали «джойнт» один другому, как дядя Пауль и офицеры — пистолет.
— А… Плохо не будет? — Я взял пакетик понюхать. — Охо, запах — нюх-нюх!
Ответил Стоян, очень уверенно:
— Нет, хорошо будет. Глупак, кто это запрещает.
— А как называется по-русски «джойнт»? — спросил я, осторожно затягивая пушистый сладкий дым.
— Мастырка.
А, понятно, от «тырить», вчера полковник говорил… «Стырить» — это украсть. То, что украдено, что нелегально. Всё можно понять, если корни правильно выделить.
Я сделал несколько затяжек. И сидел напряженно, ожидая, что будет, но Алка положила мне на колено свою горячую руку (отчего стало уютно и тепло), завела разговор со Стояном о том, где можно Ане переночевать, а то у неё, Алки, нет места — сестра из Холмогор приехала, спать негде. А Ане деться некуда, будет тут проститутствовать, пока деньги на самолёт до Новосибирска не соберет, а это не скоро будет…
— А какво точно се с ею случило там? В Польше? — спросил Стоян.
Алка прижалась круглым белым коленом к моей ноге:
— Ужас случился! — и начала рассказывать такое, что мне показалось очень длинным и извивистым, но я под это мирно ехал, положив руку на живое Алкино бедро и вспоминая, как вчера в ресторане полковник очень поэтично жаловался, облизываясь на официанточек: «Знаете, Фредя, прошло лет пятьдесят, как первый раз я возжелал женщину… и вот, прошло 50 лет, а по-прежнему самым захватывающим зрелищем является легкое колыхание женских ягодиц под летней тканью…» Я чувствовал, как моя рука врастает в её плоть, и всё было безразлично, хотя история была жутковатая.
Села эта Аня с сыном в поезд на Белорусском вокзале. Проводник помог ей затащить коляску и скарб, принес чай. Незадолго до польской границы она повела ребёнка в туалет, а вернувшись, обнаружила, что в купе нет ничего — даже пакета, куда она собирала памперсы!.. Купе было абсолютно пустым, не было даже стаканов с остатками чая, даже облаток от сахара!..
— Пусто. — Алка опять протянула мне «джойнт», я сделал затяжку, но дым пошел не в то легкое, я стал кашлять, она, прижавшись еще ближе, похлопала меня по спине: — Пустым-пустёшенько… Ничего!
Женщина кинулась к проводникам, но там заперто. Вернувшись, попыталась обдумать, но положение было аховое. Вскоре вошли польские пограничники, осветили ее фонариком — где документы? Она сказала, что ее только что обокрали, на что пограничники опять, уже внимательнее осветив ее и осмотрев с ног до головы, сказали, что «по-руску не мувимы» и где «папиры»? Она ответила, что ничего нет, всё украли. «Украдли? Па-шпорту теж нема?» — удивились они, осветили ребёнка, как будто это была кукла с героином, долго оглядывали пустые полки.
— И тут Аньке показалось, что они бухие в стельку! Это её совсем испугало — прикинь, одна, с ребёнком, трое пьяных мужиков в узком купе… — (Я слушал её чем-то очень чутким изнутри.)
Потом пограничники, приказав: «Идзь, цыганка, к начельнику!» — повели ее на таможню, где была суета, солдаты с собаками, автокары, ругались какие-то люди. На таможне ее опять долго «не розумели», расспрашивая с издевкой, ощупывая взглядами и пару раз недвусмысленно трогая за бока, а замначальника предложил переночевать у него в гостях, выпить, а может, и заработать, что так любят делать ее товарки, он их много перевидал.
— Я бы им, сукам, показала! — Алка докурила «джойнт», остаток дотянул Стоян и картонку выбросил в окно. — Таких бы пиздюлин навешала, шум подняла… Но и Анька тоже озверела, стала орать на них…
Мне казалось, что я сижу в прозрачном шаре, вроде циркового, всё вижу, всё слышу и всё вроде бы понимаю, но отделен от людей невидимой стенкой, и внутри так хорошо, безопасно, уютно, не хочется вылезать!.. И белая красивая рука тихо бредёт-бродит по моей ноге, пощупывает, поглаживает — шари-шури, шури-шари…
— Какви подлы плъхове![50] — сказал Стоян.
— Куда плыли? — Я вынырнул из глубин, чтобы тут же уйти еще глубже.
В общем, Анька начала орать, замначальника немного стих и приказал привести проводника из ее вагона. Когда того доставили и спросили, знает ли он «ту кобете? Мяла она билет? Папиры? Багаж?» — проводник, пьяно утираясь и делая удивленное лицо, разводил грязными руками: «Первый раз вижжу, вашшше паньство! В нашшем вагоне не было, у меня глаз-алмаз! — и показывал свою потёртую папку, где на местах «28» и «29», действительно, было пусто. — Вот, нету билетов, вашшше паньство! Первый раз вижжжу!» — «Да как же ты первый раз видишь, сволочь!» — напустилась на него Анька, но он качался на своем: «Первый раз… Не было, христом-богом клянусь!» Замначальника прогнал его, а ей предложил написать заявление о краже и сообщить родным, чтоб те прислали деньги на обратный билет. «А как я без паспорта получу?» — «Пусть на мой счёт переведут, срочным переводом». Замначальника дал ей бумажку со счётом и разрешил позвонить.
Потом её и сына отвели в очень подозрительную комнату, где всю ночь стуки и грохоты пугали ее, не давая заснуть; ребенок нервничал, ничего не понимал, и она боялась, что ночью пьяные пограничники сделают с ней что-нибудь страшное. А потом полдня сидела, голодная, ждала, когда придут деньги. Наконец замначальника, убедившись, что деньги поступили, велел посадить ее в первый проходящий поезд, приказав шустрому проводничку: «Отвезешь до Москвы, пес!» — на что тот козырнул, пообещав: «Будет сделано, шеф!» — поселил ее у себя в купе. И даже эта сявка, мужчинка поганый, приставал, руки распускал, но она сказала, что её будет встречать брат, а он в солнцевской, и проводнику не поздоровится…
— Брат на солнце… не здоровается? — не уловил я из своей оболочки, которая становилась всё плотнее.
Алка объяснила:
— Это бригада такая, из района Солнцево… У нас вся Москва по бригадам разбита…
— Как в Чикаго? — Я вспомнил фильм, где Де Ниро злобно убивает палкой кого-то прямо за столом… кровь на всех прыгает…
— Ну, примерно. Их все боятся.
Конец этого бесконечного рассказа совпал с тем моментом, когда Стоян, наконец, сумел боязливо втиснуться между двумя чёрными джипами, бормоча:
— Не дай боже, — а я понял, что он боится джипачей, которых все боятся, даже милиция в Осеневе, куда пришли ночью звери спасать сержанта… — Так, я пошёл!
— Где мы? Куда ты? — всполошилась Алка, отстраняясь от меня.
— В зеленчуков магазин, имам дело до моего друже.
— Поставь машину там, в углу двора, где никого… А Красная площадь далеко? — озираясь, спросила Алка.
— Далече е. Там няма места за паркование.
— Фредя, ты хочешь на Красную площадь? — спросила Алка.
Я не знал, что сказать. Мне было лучше всего сидеть как сижу. И я сказал об этом.
— Вот, и я говорю, — обрадовалась она, устраиваясь удобнее, отчего мое бедро опять начало нагреваться. — Чего мы там не видели? Мы были там со Стояном недавно. Помнишь, Стоян?.. У Сталина на могиле полметра цветов лежало, а у других — ни хрена собачьего…
Стоян, достойно вылезая из машины, ответил:
— Спомням си. После мне трябва до зоопарка… В зоопарк ехать…
— Чего тебе там надо? — лениво спросила Алка, всё жарче залезая рукой по моей спине, ниже, в брюки, щупая ягодицы, чего Стоян, вышедший из машины, видеть не мог.
— Трябва да взема клетка с пеперуди…Шефът ми има рожден ден… Искаме да му пуснем пеперуди[51]…
— Чего-чего? — не поняла Алка.
Стоян кое-как объяснил, в чем дело. Она переобъяснила мне:
— А, бабочек купить хочет. Ящик.
— Ящик бабочек? Ночных? Как это? — не понял я.
— Это сейчас потеха такая у богачей — бабочек пускать. — Алка придвинулась еще крепче. Я сидел низко, ощущал плечом тугость её груди, но всё-таки спросил:
— Пускать? Куда? А что потом?
Стоян уверенно ответил, стоя у машины и шаря в карманах:
— Умират от дим. От дим дохнуть.
— А давай, зайчик, мы тоже в зоопарк поедем? Ты был в зоопарке? Я зверушек люблю, — предложила она, а её рука охватывала меня так, будто я был женщиной, а она — мужчиной.
— Да, зоопарк, очень хорошо! — Эта идея показалась мне единственно умной, куда еще? — и я стал пускать пузыри из оболочки: — Да, я тоже… Зверей… биологом быть… Пони влюбилась в козу… любила-влюбила…
А Алка сделала узкие глаза:
— Слышь, Стоянчик, если у них чего закусить есть хорошего — захвати? Вот, я тебе деньги дам, — добавила она без видимых движений к сумке, на что невидимый Стоян откуда-то важно ответил:
