Мог ли Керенский вывести Россию из войны? Когда? И как?
Россия не была единственной страной, страдавшей от военного истощения и жажды мира. Подводя итоги положению четырех Центральных держав к концу 1917 г., генерал Людендорф писал: «Австро-венгерская армия была утомлена… У нее была низкая боеспособность; ее хватало, по сути дела, только против Италии… Двойственная монархия держалась только на армии». По поводу другого союзника, Болгарии, он заявляет: «Народ и армия устали от войны… Болгария останется верной, только пока наши дела хороши». Турция «была у предела своих сил». В самой Германии, утверждал Людендорф, «дух был выше, чем у наших союзников, но он тоже заметно упал, и общая атмосфера ухудшилась»{197}.
Уинстон Черчилль описывает положение держав Антанты к концу 1917 г. в столь же мрачных красках: «Вне сомнения, пришел благоприятный момент для мирных переговоров. Россия повергнута, Италия задыхается, Франция изнурена, британские армии обескровлены, немецкие подводные лодки еще не побеждены, а Соединенные Штаты — в 3000 милях от Европы. Все это вместе создало такое положение, что немецкие государственные деятели могли бы решающим образом вмешаться»{198}.
В 1917 году, перед большевистским переворотом, обе воюющие стороны надрывались под бременем войны. Всем участникам ее нужен был мир. Но не было умелых государственных деятелей или стоявших бы над схваткой доверенных лиц, которые смогли бы осуществить сближение враждующих сторон до того, как кровопролитие на Западном фронте достигло высшей точки в 1918 году.
Многие войны в истории могли быть прекращены до того, как полная победа приносила дурной мир. Но войне сопутствуют узость взглядов, разрыв связей между людьми и желание победить во что бы то ни стало. Если бы западные правительства, в том числе американское, были лучше осведомлены о положении в России, если бы Людендорф вместо того, чтобы провозить Ленина в Россию, был осторожен или обладал достаточной прозорливостью и понимал, какое влияние окажут его действия на Германию в последующие десятилетия, то, может быть, война окончилась бы за год до перемирия 11 ноября 1918 года, и, кто знает, не предотвратило ли бы это приход Гитлера к власти и Вторую мировую войну?
Черчилль, который никогда не жаловался на отсутствие воинского духа, считал, что положение созрело для мирных переговоров, — если только Людендорф возьмет инициативу в свои руки. Судя по оценке, которую Людендорф дал боеспособности союзников Германии, вполне возможно, что он приветствовал бы мирные предложения со стороны правительства, видным членом которого был Черчилль. Во всех воюющих странах раздавались голоса, призывавшие положить конец массовому уничтожению. Быть может наиболее примечательный из них раздался в Англии.
Лорд Лэнсдаун, бывший генерал-губернатор Канады, вице-король Индии, военный министр, министр иностранных дел, член одной из старейших дворянских семей Британии, занимал высокое общественное положение и обладал большим политическим влиянием. Сначала он призывал Англию вступить в войну. В октябре 1914 года его сын был убит во Франции. В октябре 1916 года, когда лорд Лэнсдаун был членом коалиционного правительства, премьер-министр Асквит попросил членов Военного комитета «высказать свои взгляды относительно условий, на основании которых можно было бы заключить мир»{199}. Лэнсдаун, подчеркивая чудовищное количество человеческих жертв, отвечал премьеру 13 ноября 1916 года: «Очень жаль, что… нас и наших союзников можно изобразить сторонниками политики отчасти мстительной и отчасти эгоистичной, и столь непоколебимыми ее сторонниками… что мы считаем недружелюбным актом любую попытку вывести нас из тупика, как бы искренна она ни была». В это время Лэнсдаун был лидером коалиционной партии в Палате лордов и, следовательно, должен был располагать надежными сведениями о военном положении, которое он называет тупиком.
Этот секретный меморандум не вызвал отклика. Лэнсдаун ждал целый год. 29 ноября 1917 г., в лондонской газете «Дэйли Телеграф» было напечатано знаменитое письмо лорда Чэнсдауна{200}. В нем говорилось, между прочим, следующее: «Если эта воина будет приведена к концу, чтобы вовремя избежать мировой катастрофы, то, я верю, это случится потому, что народы обеих воюющих сторон понимают, что она уже и так длилась слишком долго». Затем в письме выдвигались доводы против требования безоговорочной капитуляции Германии и карательных мер после войны. На Лэнсдауна, разумеется, посыпался град оскорблений, но позже он писал: «Архиепископ сказал мне, что он на моей стороне… Меня удивляет (впрочем, не знаю, удивляет ли) количество одобрительных писем, которое я получаю от офицеров фронтовиков»{201}.
Мучительное желание положить конец убийству, чувствовалось повсюду. Смелое мирное предложение со стороны официальных кругов Англии или Германии, или группы нейтральных государств, или президента Вудро Вильсона как раз в тот момент, когда военная мощь Америки стала ложиться на весы войны (и когда Россия покатилась к большевизму), могло бы превратить чувства в действия. Но кровопролитие породило умственную анемию. Мир был всеобщим желанием, но политика мира не могла рассчитывать на всеобщее признание.
Общее прекращение военных действий благоприятствовало бы правительству Керенского и, может быть, позволило бы России, «самой свободной, самой передовой стране в мире», продолжить ее демократический эксперимент. Другим выходом представлялся сепаратный мир между Россией и Германией, с разрешения западных держав или без него.
Со стороны западных союзников, неуверенных в победе, теряющих равновесие на краю бездны, терпящих миллионные потери, было бы почти сверхчеловеческой мудростью, если бы они посоветовали России покинуть их ряды и тем самым позволили Германии перебросить целые армии с восточного фронта на западный. И все же через несколько месяцев, несмотря на неодобрение со стороны союзников, Россия Ленина и Троцкого так и поступила.
Остается вопрос, мог ли Керенский сделать то, что позже сделал Ленин: подписать сепаратный мир с Кслйзером. Почему Керенский не мог в 1917 году сделать того, что Ленин сделал в 1918, когда Россия стала еще слабее? Не приходится ли признать здесь, что один человек изменил историю? Троцкий пишет, что, если бы ни его, ни Ленина не было в Петербурге, то не было бы и Октябрьской революции: руководство большевистской партии, несомненно, не допустило бы ее! Если бы Ленина не было в Петербурге, добавляет Троцкий, то вряд ли ему одному удалось преодолеть сопротивление большевистских вождей…{202}
