наконец сквозь рыдания она говорит:
– Что… вы наделали!.. моя слава… мой муж… все узнают… пойдут толки…
– Успокойся, Китхен. Ничего не могут говорить! Если б и было что, многие ли не проходят через это? Положись на меня, я заставлю всех молчать; но глупо будет с нашей стороны, если об нас пойдет слава, а мы откажемся от наслаждений.
Но я забыл мудрое правило – все видеть, все слышать и ничего не рассказывать. Следственно, отойду от зла и сотворю благо. Думайте, что хотите о Китхен и Николаше: я буду скромен, ничего не скажу о них; желаю, чтобы и пятигорский бульвар последовал моему примеру. Кажется, однако, не так случилось: иначе на другой день на гулянье не выхваляли бы красоты и миловидности госпожи фон Альтер, не называли бы Пустогородова молодцом и не говорили бы: «Как, он уже успел?» Разумеется, их связь не тайна, всем известна.
* * *
Петр Петрович видимо поправлялся, благодаря чудесному свойству вод, а еще более строгой диете, на которую его посадили. Николаша помышлял о своем путешествии, Александр об отставке, вопреки всем увещеваниям Прасковьи Петровны. Он ей часто говаривал:
– Прикажите мне, матушка, продолжать служить, тогда не пойду в отставку.
– Спасибо тебе, Саша! – отвечала Прасковья Петровна, – но если тебя убьют, твоя смерть останется у меня на душе; я буду думать: вот если б он вышел в отставку, как хотел, так был бы еще жив!
– Помилуйте, матушка! Разве люди не умирают в отставке? Я верю пословице: своей судьбы и конем не объедешь.
Петр Петрович в этих случаях не объявлял никакого мнения: но, по всему было заметно, он соглашался с сыном, тем более что Александр становился ему день ото дня необходимее. Его внимательность, почтительность к отцу привлекали старика. Китхен проводила почти все время у Пустогородовых: она также любила общество Александра, который, догадываясь об ее отношениях к брату, был очень осторожен и даже отдалялся от блондинки, несмотря что она ему очень нравилась. Наконец и сама Прасковья Петровна более и более смягчалась к своему старшему сыну, начинала отдавать справедливость его достоинствам и даже, быть может, в сердце не различала со своим любимцем: но недоверчивый Александр, предупрежденный прошедшим, был осторожен во всех сношениях с матерью и не мог скрыть своей безотчетной боязни. Николаша, баловень судьбы и матушки, едва показывался дома. И что ему было там делать? В родителях он был уверен, в Китхен – тоже: поэтому предпочитал он круг холостых, где метал банк, и часто по несносному жару ездил за семь верст в немецкую колонку на дурные обеды, в место вовсе незначительное, тогда как мог, не подвергаясь нестерпимому зною, прекрасно обедать дома. Николаша, разумеется, выбрил себе голову и надел жидовскую феску! Это необходимо для пятигорского fashionable; в таком наряде он походил как две капли воды на умалишенного, воображавшего себя испанским инфантом, которого уверили, что ему должно выбрить голову, и которого, когда он это исполнил, повезли в сумасшедший дом, уверяя, что везут в Эскурьял [120], а он при входе в заведение тут же заметил: «Это приличный для меня дворец! По выбритым головам я вижу, что здесь все доны и гранды – я буду в своей сфере!»
Настал июль. Пятигорск начал пустеть. В эту пору лишь одни немощные остаются на горячих водах, остальные посетители едут либо в Железноводск, либо в Кисловодск. В этот курс преимущественно предпочитали Кисловодск, где помещения гораздо удобнее, чем на железных водах, называемых Железноводском: тут так мало жилья, что иное лето посетители вынуждены бывают помещаться в балаганах. Но не то привлекало теперь посетителей к живописному нарзану [121]: в этот год приехал туда вельможа, отдохнуть от трудов своего огромного управления и от летнего зноя. Его присутствие в прохладном, прелестном, гористом Кисловодске притянуло туда ранее обыкновенного музыку, а с нею и пятигорскую публику.
Все провозглашали балы, иллюминации, прогулки, кавалькады, пикники Кисловодска; все кричали, что чудо как веселятся там. Эти слухи дошли до Пустогородовых, оставшихся на горячих, где Петру Петровичу нужно было еще доканчивать лечение. Николаша скучал в безлюдном, знойном городе: ему хотелось на кислые, Китхен – также, Прасковья Петровна была очень хорошо знакома с вельможею: она помышляла посредством его устроить Александра и тем отвлечь сына от мысли об отставке; для этого ей нужно было ехать туда, куда желания манили ее любимца.
В семействе стали поговаривать о поездке в Кисловодск, хоть на несколько дней. Петр Петрович и Александр одни не обращали на то внимания; к тому ж последний, не любя увеселений, был менее чем когда-либо расположен искать удовольствий. Получив извещение, что сын отца Иова, будучи определен в морскую службу, погиб на море, он ломал себе голову, какое сделать употребление из порученных денег, чтобы оно вполне соответствовало цели завещателя, но, наконец, отложил помышление о том до благоприятнейшего времени, когда выйдет в отставку и будет в России.
Возвращение полковника фон Альтера решило поездку в Кисловодск. Положили отправиться туда в первую пятницу, в субботу все рассмотреть, в воскресенье побывать на бале, а потом приехать обратно в Пятигорск. Что вздумано, то и сделано.
Прасковья Петровна села с госпожою фон Альтер; мужчины разместились между собою. Семейство Пустогородовых и Китхен остановились во флигеле дома Мерлиной; полковник фон Альтер нанял будку на дворе Реброва [122]: она соблазнила его дешевизною и близостью к крепительным ваннам, которые он намеревался брать, по крайней мере, недели две.
Дом Реброва был занят вельможею, флигеля – его свитою. На следующий день после приезда Александр отправился туда. Сначала он зашел во флигель, занятый генералом Мешикзебу. В зале с кипою бумаг стоял высокий, черноволосый офицер в сюртуке, весьма привлекательной наружности; возле него – молодой офицер одного из линейных казачьих полков, расположенных по Кубани, в парадной форме, с несколькими крестами на груди; в руках он держал письмо, шашку и два пистолета; далее дожидались немецкие колонисты в своих серых куртках; у самой двери, ведущей во внутренние покои, сидел безмолвный донской офицер, держа книгу в руках вверх ногами и притворяясь, будто читает.
Александр подошел к офицеру, державшему бумаги, и сказал:
– Позвольте у вас спросить, можно ли видеть генерала?
– Генерал здесь принимает, – отвечал офицер.
– Скоро выйдет его превосходительство? – спросил Пустогородов.
– Думаю, скоро. Вот уже час, как я ожидаю его выхода, – отвечал офицер, посматривая на часы, – беда! Право, сколько дела не сделаешь, сколько времени потеряешь в этих ожиданиях.
Линейный казачий офицер, корча какой-то бонтон [123], подошел к Александру, шаркая,
