… — Кажжжжеса мне пра. — Гарав посмотрел за окно, затянутое тонкими пластинами стекла, и чуть не упал от поворота собственной головы. — Уже почти темно… пчтеный Аганнннннннн… на, я бы и впрямь не прочь… — он помотал головой. — Ты гворил пр па-лан-кин?
— Неужели ты так торопишься? — с трудом поднявшись с ложа (обычно это помогал ему проделывать слуга, но сейчас — к чему свидетели в таком деле?), Аганна подошёл к Гараву и присел рядом. — Возможно, ты захочешь заночевать у меня? У нас ещё найдётся много тем для беседы, да и не только для беседы… — Он коснулся кончиками пальцев волос мальчишки, положил руку ему на колено, погладил. — Я бы хотел поближе познакомиться с тобой, мальчик. Если ты…
Гарав глубокомысленно посмотрел на тёмные пальцы на своей штанине и тихо сказал:
— Так вот как ты привечаешь гостей, почтенный Аганна?
И поднял на харадримца совершенно трезвые глаза.
В эту единственную долю секунды Аганна понял, что ошибся. Ошибся страшно, непоправимо, жутко. Ошибся насмерть. Он шумно засопел от страха и начал сползать с ложа, чтобы упасть на колени и взвыть о пощаде. Успей он это сделать — и он бы жил. Гарав ни за что не тронул бы трясущуюся кучу навоза.
Но Аганна был толст. Он не успел спасти себя воплями и падением на колени.
Светловолосый мальчишка, только что не могший связать двух слов, оказался на ногах. Небрежно, словно бы играючи, ударил харадримца пяткой в грудь, и Аганна, разучившись дышать, упал обратно на мягкие ткани ложа, громко позорно пукнув.
Последнее, что он увидел, было лезвие длинного кинжала и полные серой злобы, обрекающие глаза.
Последнее, что ощутил — жгучую боль в горле, оборвавшуюся мучительным иканием…
…Тушка купца, заливая кровью драгоценные шелка и парчу, несколько раз выгнулась, первая струя оплеснула полог ложа. Потом Аганна успокоился, хотя кровь продолжала литься. Гарав, морщась, вытер кинжал о штаны убитого, перетерпел приступ тошноты. Он впервые вот так зарезал человека, пусть и такую тварь — и это оказалось отвратно. Оруженосец почти пожалел о том, что сделал, — злость, отвращение, окорблённая гордость толкнули его на это, и ни один из ещё сохранившихся на краю сознания сдерживающих центров мира Пашки не успел среагировать.
Он попил воды из кувшина на столе, сплюнул, покрутил шеей, опять сплюнул, успокаиваясь. Голова кружилась, он не помнил, как опьянел, и не мог понять, куда ушло это опьянение? Этот гад вдруг оказался сидящим рядом, да ещё и лапающим его за коленку и волосы. А до этого — вполне милый и приятный разговор. Потом — провал… ничего не понимаю. Гарав бездумно помочился в углу, стал обуваться, сглатывая вкус вина, принялся затягивать пояс и перевязи. Хотел было уйти, но потом вернулся к столику в углу, перевернул его ногой. Посыпались исписанные бумаги, пергаменты, ящички… Гарав покачался с пятки на носок и присел перед кучей барахла, не глядя взял с большого стола кремень и кресало…
Гарав не умел читать Песчаные Знаки — тайнопись южан. А если бы и умел — он не знал харадского. Да и знай он его — не понял бы, о чём речь…
Не знал он и того, что было всего лишь позавчера.
Незадолго до прибытия кардоланцев Аганна получил огромный — непредставимо огромный, дух перехватило даже у него — «занос» от белокурого, одетого в коричневую кожу воина, тайно прибывшего с севера. Аганна не знал ни имени воина, ни того, что конкретно должен делать. Просто, ошалело возясь в большом прочном кошеле, набитом сотнями полновесных золотых монет (и не видя презрительной усмешки на губах стоящего над ним светловолосого морэдайн, одного из офицеров таинственного и страшного Дол Гулдора — места, о котором ничего толком не знали даже Мудрые), он про себя поклялся истовыми клятвами, что отныне его преданность не будет рассыпаться бусинами по гладкому полу, а вся — вся без остатка, вечная и прочная, как гранитный желвак! — отдаётся этому человеку. Кого бы он ни представлял.
Пожалуй, понимай Аганна, кто на самом деле стоит перед ним, он бы зарёкся от своих слов. Мерзкое развратное существо всё-таки не было ни некромантом, ни закоренелым прислужником Тьмы. Но Аганна не видел ничего, кроме золота. И когда он поднял глаза на голос человека, то в них была только слепая преданность…
— Нам известно, что ты тайно служишь многим господам, купец Аганна, — сказал морэдайн. — Это хорошо. Ревностно служи им и дальше… на словах и в мелких делах. Но главную свою верность ты будешь хранить мне и моему Господину.
— Да, да, да, великий, великолепный, почтеннейший… — закивал Аганна.
Морэдайн повёл рукой в воздухе:
— Молчи. Слушай. Я приеду через пять дней. К этому времени ты напишешь всё, что знаешь о делах… м… — он улыбнулся, — …о делах моих братьев. Нуменорцев-дунэдайн и нуменорцев-гондорцев. Всё, очень подробно, на своём языке — и Песчаными Знаками. Я умею их разбирать. Это золото — оно твоё в любом случае. Но если то, что ты напишешь, заинтересует Господина — ты получишь ещё столько же. И ещё кое-что получишь. Вернее — кое-кого, — морэдайн снова усмехнулся — откровенно-брезгливо. — Троих мальчишек с севера. Разного возраста. И очень послушных. Не таких, как твой прошлый дурной опыт.
Восторженно замычав, Аганна повалился к сапогам белокурого и стал осыпать их поцелуями. Он даже не стал задумываться, откуда знает о его пристрастиях и обидной неудаче этот человек.
— Я всё напишу! — поднял он лицо. — Могу ли я… я хотел бы… один мальчик пусть будет совсем маленький. Совсем, не больше трёх лет. Другой…
— Потом ты расскажешь, какие игрушки тебе нужны, — спокойно сказал морэдайн. — Когда мой Господин увидит твоё старание и ценность твоих сведений. Встань. И принимайся за работу прямо сейчас, пока не отстыл твой… ха, пыл, почтенный купец…
…Ничего этого не знал Гарав Ульфойл, кардоланский оруженосец. Ни о договоре, ни о золоте, ни о смысле бумаг. Он просто свалил их в кучу и поджёг — поджёг, как поджигают гнездо пауков, не раздумывая о том, сколько их там и какой они породы…
Сгорело всё. Всё, записанное Аганной. Всё, что он продал и что могло бы погубить десятки честных и мужественных людей по всему Средиземью — и десятилетия кропотливого труда тех, кто истово и холодно ненавидел Зло и сражался с ним, как мог и как умел…
А сам Аганна валялся в окровавленном ворохе тканей комнаты мёртвый, выпучив глаза и открыв рот, в обделанных штанах из роскошной цветной парчи, с высящимся горой толстым смуглым пузом — и уже ничего не мог восстановить, никого не мог предать, ничего не мог сказать.
Потому что в мире всё-таки была справедливость. Потому что «зло не правит миром безраздельно».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
