халате с рукой на весу в гипсе и обратился ко мне на английском:
— Excuse me, I’m looking for a senior medical worker? (Извините, я ищу старшего медицинского работника).
И я чисто механически приготовил ответ, который никак не мог прозвучат от Боксера:
— There is a resuscitation here, you were mistaken. Look for another place. (Здесь реанимация, вы ошиблись. Ищите другое место). — Но вовремя сообразил и, искажая речь, добавляя акцент, сказал: — Bad to know the English.Do not understand. (Плохо знать английский. Не понимаю).
Я исходил из того, что по-любому Боксер в своих заграничных командировках сталкивался с международным языком общения. И должен был выучить десяток фраз. А еще из того, что КГБ обязательно проверить мою, предполагаемую, амнезию. Так что быть параноиком полезно для жизни!
А жизнь, если правильно себя поведу, возможна долгая и по своему счастливая. А что для меня счастье? Если не философствовать, то все прошлую жизнь я был счастлив лишь тогда, когда ни от кого и не от чего не зависел. Свобода — вот высшее счастье!
Все остальное, включая благополучие финансовое и социальное всего лишь составляющие истинного счастья. Не от этого ли счастливы бомжи (порой непьющие) и не хотят менять образ быта.
Бомжи на улицах Парижа уже будто стали частью его культуры — так кажется со стороны. Еще их принято называть клошарами — мол, миленькие такие бездомные творческие люди, выбравшие свободу. С другой стороны, встретив такого персонажа по дороге, вам вряд ли захочется с ним обсудить Гюго с де Мопассаном и дать денег на мольберт с красками. Я и без знаний Ветеринара бывал в Париже (еще до того, как город заполонили черные!) и видел под мостом и у его окрестностей целый городок этих бомжей. Жизнь там кипит, в какой час ты бы ни подходил. То варят что-то в котелке, то на плите в грузовичке, то белье сушат, то на матрасах играют в карты, то просто сидят обсуждают дела. Шарма придают (придавали в то время) граффити в хиппи-стиле вроде «Давайте полюбим мир вокруг нас».
Конечно, русский бомж существо иного порядка. Но суть одна: поиск иллюзии свободы.
Но я то мечтаю (и мечтал) о свободе истинной. Чтоб и работа — в радость, и свободное время — как Хочу, а не как Надо. Да, впрочем, я так и жил в России и так же жил в Израиле.
[1]Ординатура не предполагает получение учёной степени, её цель — подготовка врачей -специалистов.
Глава 41
А через день меня перевели в обычную палату, которая тоже была на двоих, но я лежал в гордом одиночестве. Видимо влияние КГБ в этом времени был значительным. А может просто не подвернулся похожий больной с проникающим пулевым ранением головы!
В этой палате, где не было развлечений, кроме старинного телевизора со скудными советскими программами, а читать мне еще было тяжело (глаза начинали слезиться и голова болеть) я вновь задумался о свободе. И осознал забавную тенденцию: если раньше я был азартен и непоседлив, мотался про огромной стране не задерживаясь на одном месте больше года, то нынче меня тянуло к более покойному образу жизни. Наверное, символ старости до сих пор в этом новом и молодом теле! Ведь я перед смертью реализовал идею Бродского: жил в глухой провинции у моря.
От скуки написались сентиментальные стихи.
Листья плещут, листья плещут,
Листья осыпаются.
Чет ли нечет, чет ли не чет,
Осень завершается.
О любви сижу гадаю:
Желтый лист, багряный лист,
Ничего не понимаю,
Как бездарный пианист…
Ну как написались — смартфона рядом не, дабы записать, а карандаш с листиком бумаги пришлось просить у сестрички. Принесла. Записал, дай ей почитать. Она восхитилась:
— Это вы сами выдумали?
— Ну ты же видела.
— Может это кто другой написал, а вы заучили?
— Ну назови три слова и я из них стихи сляпаю.
Девушка озорно сморщила рожицу:
— Все мужики козлы.
Я вспомнил удачно аранжированную песню на suno на мои старческие стихи и мгновенно записал:
— Все бабы, конечно, сте́рвы
а все мужики — козлы,
мы отличаемся верой
и пленники каббалы.
Мы — бедуины веры,
а бабы, простите, — стервы.
У сестрички удивленно раскрылся ротик.
Зачем, прости господи, они этой отвратительной помадой губы себе уродуют? Слышал, особенно ценится польская. Не еще понимания, что из Польши в Россию всегда лишь дерьмо шло. Польское!
А ближе к вечеру пришел мозгоправ. И после его ухода вспомнилась публикация в «Огоньке» про карательную медицину СССР. Заметка повествовала о том, что в 1964 году, после громкого судебного процесса, власть на три недели отправила в психбольницу Иосифа Бродского. «Ну представьте себе: вы лежите, читаете — ну там, я не знаю, Луи Буссенара, — вдруг входят два медбрата, заворачивают в простынь и топят в ванной. Потом вас вынимают, но простыни не разворачивают, и они ссыхаются на вас. Это называется „укрутка“», — говорил поэт. Кроме того, ему внутримышечно вводили раствор очищенной серы[1].
С Бродским я встречался во время туристической поездки в Италию. Особого впечатления он на меня не произвел, среди знакомых поэтов были более яркие личности. Взять хотя бы земляка — Женю Евтушенко. ту же Ахмадулину, Вознесенского с его склонностью к щегольству… Йося был в отличии от них обыденным. И писал гениальные стихи, до которых тому же Вознесенскому никогда не дорасти.
Как же промахнулась советская власть, выслав его из страны!
4 июня 1972 года лишённый советского гражданства Бродский вылетит из Ленинграда по «израильской визе» и по предписанному еврейской эмиграции маршруту — в Вену. Если течение этой реальности не изменится, то спустя три года он напишет:
'Дуя в полую дудку, что твой факир,
