А какое количество лет слоняются тени умерших по Аиду, постанывая от безделья? Даже Сизифу завидуют, Сизифу, бездарно вкатывающему на возвышенность камень, тотчас низвергающийся к подножию. Все же — работа.
Ведь люди на земле так безнадежно загромождают свое существование работой, что и в Аиде, без работы витая, по работе постанывают.
Тогда Орфей подправил кожаный ремень, поддерживающий кифару. Запел фракиец. И не была песня печальна — мощна и громогласна, как удары кубков из бронзы; только рефрен песни — печален; если вся песня печальна, трудно поверить ей, ибо, когда печаль монотонна, она рассчитывает на сочувствие; трудно ею проникнуться.
Мощно звучала песня; и, когда шепотом, почти без мотива, выговаривался рефрен, весь Аид содрогался от скорби; тени умерших плакали, положив лицо на ладони; плакал Харон, прислонив ладони к векам, слезы мерцали на его бульдожьих морщинах.
Плакал весь Аид, и даже царь Аид положил подбородок на грудь чуть не плача.
Плакала Персефона — жена Аида, не от печали по Эвридике, нет, от печали по себе: каждое полугодие Персефона умирала, но для нее Аид не пел.
Плакала трехликая богиня Геката, слезы стекали по всем ее трем лицам, и приятельницы ее, Эринии, с бичами и змеями, плакали.
Не плакал только бог смерти Танат, но был задумчив горбоносый Танат, в черном застиранном плаще.
Тогда сказал Орфей Аиду:
— О великий царь! Предопределена жизнь смертного. Со временем и я сойду в твое царство, уже не добровольно. Не было человека на земле, уклонившегося от общения с тобой, Аид! Дай же Эвридике еще попользоваться жизнью, ведь ей только девятнадцать лет. Никуда не денется Эвридика — она возвратится, Аид.
Тогда сказал Аид Орфею:
— Я возвращу тебе Эвридику, поэт. Но я не могу возвратить ее безусловно. Иначе вся вселенная сойдется в Аиде, выклянчивая свои человеческие потери. Вот условие: выводи Эвридику не оглядываясь. Оглянешься — в этот миг она вновь принадлежит Аиду.
Вот — условие. Вот — Эвридика.
Повел Орфей Эвридику.
Тихо в царстве теней.
И все тени передвигаются поодиночке. Даже не попарно. Это на земле они общались, или казалось им, что они общаются. Или казалось им? Одинокие тени, они ритмично шелестят конечностями. Или казалось им, что они содружественны, соратники, собутыльники, атлеты, цари?
А у выхода из Аида, у пещеры Тэнара, мурлычет пес Цербер, о трех головах, и каждая удовлетворенно мурлычет.
Что-то не слышно Эвридики.
Не отстала?
Не блуждает в сумерках застенчивая, перепуганная девочка?
Не оглядывайся, Орфей.
«Эвридика?» — шепчет Орфей.
Отзыва нет.
Не оглядывайся, Орфей.
Но Орфей оглянулся.
Бледная тень жены, тихо охнув, удалилась.
В Аид.
Существует ли на земле человек, умеющий направлять стремление своего паруса не оглядываясь? Даже если грозит крушение и пучина?
Друг мой, соратник, собутыльник, атлет, царь мой, любимая!
Как предать равнодушию все, что у тебя за спиной?
Так умер Кавн.
Голова лежала на камне, открыты полные губы, зубы немного раздвинуты, будто безмятежно насвистывает сквозь зубы.
Рабы сказали:
— Дальше ни шагу.
А что дальше?
Язон приказал рабам продолжать передвижение. Он даже помахал бичом. Рабы зароптали и отодвинулись от Язона. Такого еще не случалось, но в пустыне могло случиться и не такое.
Тогда Орфей сказал рабам:
— Мы давно не идем, а делаем шаги, сделаем еще несколько шагов. Иначе — гибель. Так — надежда.
Медея сказала Библиде:
— Пойдем, его уже нет. — а тебе жить.
— Необходимо? — Библида оскалилась. — Ты говорила, Медея, что дело не в том, что — жить, а в том, как — жить? Идите. Мы впервые будем вдвоем. Идите, Медея.
Язон отвернулся.
Медея кивнула. И побрела.
Эмпуса постояла, наклонив голову, насколько могла Эмпуса наклонить свою львиную голову, сложила на животе лапы с обгрызенными ногтями, двинулась Эмпуса, поникнув, тяжело ступая, как двуногий слон.
Теламон подбежал к Библиде, поулыбался, бледный, небритый, моргая воспаленными веками, дрожа, стащил с мизинца перстень, зачем-то подарил, решительно сел рядом, хотел что-то произнести, взмахнул локтями, нелепая голая птица, и побежал, припадая на обе ноги, рыдая.
Теламон умер вечером.
Десять дней и еще два дня мы шли по Ливийской пустыне.
Уже различимы очертания Пелопоннеса.
Уже Линкей басил мрачно:
— Вижу: на берегу две женщины и ребенок. Они машут веткой оливы. Они видят нас!
Герои устроили бешеную пляску на палубе.
Кавн, запамятовав, даже обнял Библиду, она, перепуганная, замерла, ожидая, что Кавн — опомнится, счастливая, закрыв глаза, ожидала.
Внезапно задымился ветер. Он превратился в устойчивый вихрь. Корабль понесло.
Сутки несло корабль. Куда? Его вышвырнуло на берег. «Арго» увяз в глине, обильной водорослями, илом, не сдвинуть его, отчаянье, и, значит, близилась гибель.
Тифий не сошел на берег. Он вцепился в кормовое весло. Очевидно, кормчий все еще управлял кораблем. Он кашлял, оттопыренные уши двигались в такт кашлю. Его рябое лицо пылало, передергиваясь. Ему нечего было делать на берегу. На суше Тифий терял жизнеспособность, потеряв море.
— Воспаление легких, — определила Медея. — Перенесите кормчего на солнце.
Теламон и простуженный Мелеагр перенесли Тифия, положили на песок, и он затих.
Так умер Тифий.
Язон сидел у берега, поигрывая бичом, подтянув колени к подбородку.
Аргонавты потерянно плутали вдоль берега…
Мрачный Линкей не проявлял минимального желания никуда смотреть: ни вперед, ни назад. Он один мог что-нибудь увидеть своим всепроникающим взглядом, но сообщал обращающимся:
— Я уже умер.
Все уснули.
Когда солнце накалило веки, Скиф начертил на песке какой-то план. Волоком, за ноги, он подтащил к чертежу «уже умершего» Линкея. Линкей оживал вяло. И план рассматривал рассеянно. Внезапно Линкей потянулся за прутиком и лениво поправил что-то в плане, одарив Скифа моментальным, но выразительным ледяным взглядом. Оба вытянулись, и оба заулыбались, Линкей — язвительно, Скиф — любовно.
Тогда соорудили каркас для корабля, связав жерди и доски.
Язон сказал:
— Корабль понесут рабы. Сложите вещи на корабль. Рабы взвалили корабль на плечи.
Скиф пошел рядом с Медеей.
Язон сказал:
— Ты разве не раб, Скиф? Почему идешь с героями? Скиф поднял брови, с безграничным сожалением оглядел Язона, пошел к рабам.
Медленно, но решительно Линкей пошел за Скифом.
Зажав распухший нос платком, приспосабливал к плечу жердь и пузатый Мелеагр. Он задыхался, насморк вызывал слезы. Орфей, за ним Кавн пошли за Скифом. Свободны оказались Язон, Медея и Клитий, что-то нашептывающий Язону.
— Так, — процедил Язон и пошел вперед, помахивая бичом.
Тогда рабы опустили корабль.
— Так? — разъярился Язон, подымая бич.
Захихикал Клитий:
— Это упал Мелеагр.
Так умер Мелеагр, царь Калидона.
Двенадцать дней мы шли по Ливийской пустыне.
Язон твердо ступал, обмотав грудь и плечи золотым руном, которое не осилил, приподнимая, чемпион кулачного боя Эллады Полидевк.
Ты гордилась, Медея, выдержкой мужа. Ты шла, беременная, постоянно твердя себе, что необходимо родить на тринадцатый день, в саду Гесперид.
Линкея хватились на седьмой день.
Скиф ушел разыскивать и возвратился на десятый день. Он положил свою жердь на плечо и пошел. Его лысина пылала, соперничая с солнцем Ливийской пустыни.
Так умер Линкей.
Калаид и Зет попросили Орфея рассказать о пребывании на острове Лемносе. На пути в Колхиду аргонавты попали на остров Лемнос.
Рабы и герои окружили Орфея. Они расположились на дюнах, кто на спине, кто на животе, кто на корточках. Они заранее улыбались. Один Язон залег поодаль.
Орфей запел:
Кому неведом остров Лемнос? Поднимите ладони!
Виноград и яблоня, олива и фига обрамляют остров Лемнос.
Триста женщин процветает на острове и тридцать мужчин. Следовательно: тридцать женщин обладают мужьями, у остальных — одинокое ложе.
Пой, кифара, пой!
Царица Лемноса, царица Гипсипила, юна и податлива. Но, как ни юна, как ни податлива Гипсипила, ее ложе — одиноко. Ни один из мужей не отважился подойти к ее ложу.
Зорко наблюдают жены за супругами, направляя на них очи рабынь-шпионок. Ничтожное отклонение в сторону чужого ложа — опасно; побивают жены мужей домашней утварью и другими предметами обихода.
Пой, кифара, пой!
Тогда созвала Гипсипила двести семьдесят незамужних жен, и они обсудили это.
И постановили: это несправедливо, что у двухсот семидесяти ложе — одиноко.
