Сам Пугачев никаких разбирательств не производил и был строг со своими сообщниками. Никто не смел давать ему какие-нибудь советы, а тем более выспрашивать о чем-нибудь, потому что Пугачев часто говорил, «что он не любит ни советников, ни указчиков». Просителей и доклады «военной коллегии» Пугачев принимал обыкновенно сидя в креслах, взятых в загородном доме оренбургского губернатора, и по бокам его стояло двое казаков, один с булавой, другой с топором — знаками власти. Все приходившие с просьбами принуждены были кланяться в землю, целовать руку и величать Пугачева — «надежа-государь», «ваше величество», а иногда и просто «батюшкой». Одеваясь в казацкое платье, Пугачев в торжественных случаях носил шаровары малинового бархата, бешмет голубого штофа, черную мерлушковую шапку с бархатным малиновым дном и белую рубашку с косым воротом. Вооружение его состояло из сабли и двух пистолетов. Ходил он не иначе, как поддерживаемый под обе руки жившими у него девками или татарками. При парадном шествии Пугачева яицкие казаки пели песню, в честь его сочиненную, а писарь исетского полка, Иван Васильев, должен был играть на скрипке.
«Во времена таких веселостей все напивались допьяна, а самозванец от излишнего питья воздерживался и употреблял редко. Для стола его кушанье было готовлено изобильно, потому что отовсюду привозили к нему разных съестных припасов изобильно». Каждый старшина партии обязан был представлять Пугачеву все лучшее из награбленного имущества, что и присылалось при особых записках или рапортах.
Кушанье самозванцу готовили русские девки, иногда и повар-казак.
Пугачев часто приглашал к своему столу и членов «военной коллегии».
Члены эти были не кто иные, как беглые казаки и бежавшие из Сибири преступники.
Так жил Пугачев под Оренбургом со своей многочисленной ватагой, угрожая городу.
LXIX
— Ты говоришь, что в моей казанской усадьбе ничего не уцелело? — дрожащим от волнения голосом спросил князь Платон Алексеевич только что вернувшегося из усадьбы своего старого и верного камердинера.
Григорий Наумович не долго пробыл в ограбленной и выжженной усадьбе; делать ему там было нечего и он поспешил в Москву. Во всей усадьбе и селе Егорьевском не осталось ни одного человека, кроме сельского священника, дом которого подвергся также грабежу, но сам священник во время погрома спрятался в церкви, чем и спасся, может быть, от смерти.
Пробыв немного в усадьбе, старик-камердинер поехал в Москву с печальным известием своему господину.
С ним также вернулась и подмога, состоящая из княжеских дворовых. Эти дворовые опоздали и приехали в казанскую усадьбу тогда, когда усадьба была уже выжжена и ограблена разбойниками-пугачевцами.
Погром усадьбы произвел на князя Полянского тяжелое впечатление; при известии о грабеже и пожаре в усадьбе князь изменился в лице. Волновался он не столько о погроме усадьбы, сколько об находившемся там в заключении офицере Серебрякове.
— Ничего не осталось, ваше сиятельство, все, что не ограбили злодеи, то выжгли, — печально ответил старик Григорий Наумович своему господину.
— А Серебряков! Что с ним?
— Не знаю, ваше сиятельство, горница, где он находился, оказалась пустой, замок у двери сшиблен. Верно, увели злодеи офицера.
— А может быть, убили?
— Смею доложить вашему сиятельству, если бы убили господина Серебрякова, то я увидел бы его тело.
— Хорошо хоть не убили его злодеи. Только на радость ли оставили ему жизнь?
— Уж какая тут радость, ваше сиятельство, поди разбойники увели с собой господина офицера, чтобы над ним измываться.
— Молчи, Григорий, молчи, я без содрогания вздумать не могу про Серебрякова. Всему его несчастию — я причина, все зло от меня; раскаиваюсь я в этом, да поздно, близок локоть, да не укусишь его. Кажется, я ничего не пожалел бы, если бы только Серебряков остался жив. Знаешь что, Григорий, я прощение стал бы у него просить, поклонился земно и сказал бы ему: «Прости меня, господин офицер, много перед тобой я виновен». Да, да, я родовитый князь, полный генерал, у простого офицера стал бы прощения просить, кланяться ему.
С тяжелым вздохом проговорив эти слова, князь Полянский в сильном волнении быстро заходил по своему кабинету.
— А про Егора Ястреба ты тоже ничего не знаешь? — после некоторой задумчивости спросил у своего камердинера князь Платон Алексеевич.
— Так точно, не знаю, ваше сиятельство, может, он тоже попал в плен к мятежникам, его и семью разбойники увели с собой.
— Едва ли… Егор Ястреб живой не отдаст себя в руки пугачевцам. Я знаю его.
— Ну, может, где-нибудь укрылся в безопасном месте.
— Если он укрылся, то, наверное, придет ко мне в Москву. Егор Ястреб — примерный служака, честный и аккуратный, он непременно придет отдать мне отчет в своих действиях против мятежников. Но не в нем дело… меня, повторяю, сильно беспокоит офицер Серебряков. Что с ним? Где он?
— Всего вернее, ваше сиятельство, в плен попал к пугачевцам.
— О, это ужасно!.. А всего ужаснее то, что я причина несчастия Серебрякова. Если он останется в живых, то я готов дать ему удовлетворение, какое он хочет… Меня мучает неизвестность его участи.
— Можно узнать, ваше сиятельство, кое-что про господина Серебрякова, — несколько подумав, тихо проговорил старый камердинер.
— Скажи, Григорий Наумович, как, научи!
— Надо послать, ваше сиятельство, в стан Пугачева.
— Послать… Легко сказать… А кого?
— У меня, ваше сиятельство, есть один парень на примете.
— Кто такой? — быстро спросил князь Полянский у своего камердинера.
— Дворовый, ваше сиятельство, Мишка, по прозвищу «Труба».
— Истопник, что ли?
— Так точно-с. Смею доложить вашему сиятельству, — парень он испытанный, верный и честный и притом имеет непомерную силу.
— Мишка, кажется, твой родич?
— Так точно, ваше сиятельство, дальний.
— Ты в нем уверен?
— Как в себе самом, ваше сиятельство.
— Но как же его послать?… Да и пойдет ли он в шайку Пугачева?
— Помилуйте, как не пойти, ведь, смею доложить вашему сиятельству, Мишка парень смелый и смышленый.
— Что же, пошли его, Григорий Наумович, пусть все разузнает, все проведает.
— Ему надо притвориться, будто пришел на службу к Пугачеву.
— Да, да… иначе Мишка ничего не разведает; пусть он притворится беглым. Обещай, старик, ему мою милость. Если выполнит все аккуратно, вольную ему дам… Так и скажи.
— Слушаю, ваше сиятельство.
— Пришли ко мне Мишку, я сам с ним поговорю.
— Сейчас пришлю, ваше сиятельство.
Мишка-истопник, по прозванию «Труба», был на самом деле отважный и сметливый парень, к тому же он обладал большою силою. «Трубою» прозвали Мишку за его громкий и звонкий голос; прежде он служил в княжеских охотниках, но за какую-то небольшую провинность был разжалован в истопники. Старому камердинеру был Мишка сродни, но Григорий Наумович немногим отличал Мишку от других княжеских дворовых, не баловал его.
— Мишка, пошел к князю, — сурово проговорил Григорий Наумович своему родственнику.
— А зачем, не слыхал, дядюшка? — спросил у него Труба.
— Пошел, говорят тебе. Его сиятельство скажет, зачем ты надобен. Только укроти ты хоть маленько свою гортань. Не ори, помни, с кем будешь говорить! — наставительно промолвил Мишке старый камердинер.
— Я и сам не рад, дядюшка, что у меня такой голосина… Да что же поделаешь!
Что говорил князь Платон Алексеевич с Мишкой — осталось неизвестным не только для дворовых князя, но даже и для его семейных.
Этот разговор был только хорошо известен старому камердинеру князя.
На другой день Мишка Труба неожиданно куда-то исчез.
Дворовые говорили, что князь дал ему какое-то важное поручение, но какое — никто не знал.
Кто посмелее спрашивал у Григория Наумовича, куда девался Мишка Труба.
— А вам на что? Ишь пострелы, какие любопытные… Плети не хотите? — прикрикнул на дворовых старый камердинер.
Те больше уже не спрашивали у старика камердинера про Мишку, а скоро и совсем забыли, как будто его между ними никогда не было.
LXX
Сергей Серебряков, волей-неволей, стал секретарем пугачевского «министра» Чики (Зарубина).
На его обязанности было писать различные «приказы и указы» пугачевцам.
Чика пользовался огромным влиянием на Пугачева, который называл его своей правой рукой.
Чика обходился с Серебряковым хорошо.
— Полюбился ты мне, барин, а за что и сам не знаю… Вот я тебе и мирволю, и от петли я тебя спас… Благодетелем твоим хочу быть, а ты артачишься… Говорю, не брезгай Петром Федоровичем, ступай к нему на службу, в больших чинах будешь!.. — часто говаривал Чика своему секретарю.
