восвояси. Но схватки наступили преждевременно. Звонить в Москву Галя побоялась и долго мучилась одна, пока не потеряла сознание. Родители застали её на полу, в луже околоплодных вод и крови. Ребёнок и роженица не подавали признаков жизни. Отец не позволил маме вызвать скорую, тем более милицию, сам вырыл глубокую яму в дальнем углу огромного в три гектара участка, тело зашили в скатерть, которую стелили на большой стол, когда собиралось много гостей. Кто будет искать беспаспортную душу?
– Твой папочка, опять оказался крепко зажат в моём кулаке, – повествовала мама. – Случалось, он и прежде срывался с крючка, но теперь острие засело прочно. Ему грозила не только партийная, но и уголовная ответственность.
– Но ты тоже считалась бы соучастницей.
– Да плевать! К тому же я знала, что он не выскользнет – трус!
– Под пулями ходил в атаку – и трус? – усомнилась я.
– Э, доченька, тогда папа был молод, бесшабашен, да и много времени утекло, он привык к креслу начальника и ко всему, что к этому месту прилагается. Комфорт развращает. Человек так устроен: оказаться у разбитого корыта после столбового дворянства, страшнее, чем никогда ничего не иметь.
Моя мамочка оказалась не так глупа, как пытался внушить нам, детям, отец.
– А ты убивала людей? – спросила я совсем некстати.
Мама посмотрела на меня вопросительно, и я добавила:
– Там, на Гражданской.
– Людей – нет. Врагов – сколько угодно.
Когда папа вышел на пенсию, госдачу передали другому чиновнику. Возможно, его семья собирала сочные ягоды с буйно заросшего малиной места, где гниёт тело несчастной жертвы социального неравенства.
8 августа.
Орленина всё чаще приглашали в сборные концерты, особенно густой чёс шёл по праздникам, а их у нас много, можно играть утром, днём и вечером, перебегая с одной театральной площадки на другую. Заработанные деньги позволили снять крохотную квартирку в старом арбатском доме, давно и безутешно ожидавшем капитального ремонта. Кухонный потолок почернел от копоти, окна рассохлись, в щели дуло, но всё лучше общежития. Не думаю, чтобы Дон собирался привести сюда жену, он, казалось, вообще забыл о сделанном вгорячах предложении руки и сердца, хотя часто бывал у нас дома, обедал, чаёвничал, и целовались мы по-прежнему сладко.
Отец сразу невзлюбил моего жениха за самостоятельность, нежелание прислушиваться к чужим советам, за шуточки и анекдоты в адрес «руководящей и направляющей силы», за разговоры о сталинском терроре, которых эти стены никогда не слышали. Я видела, что папа сдерживается изо всех сил, но боится рявкнуть на Дона, чтобы не получить в ответ слова, которые обратно не вернёшь, а он не забыл данное мне обещание и терпел в доме чужого мужчину, лишь бы сохранить свою тайну и хорошие отношения с дочерью. Пока ещё любимой.
Однажды, потерев с нарочитом энтузиазмом руки, он сказал:
– А не пора ли вам, братцы-кролики, обручиться? Надо познакомиться семьями.
Я вдохновилась: старомодно, но красиво, скрипач наденет кольцо и все девки мигом отвалятся от чужой собственности. Деваться Дону было некуда. Из Тулы приехали его родители – заводской работяга и повариха. Мы оказались за общим столом перед кузнецовским сервизом «голубые мечи», умыкнутым с какой-то из госдач. Крокодилица встала на уши, чтобы чопорным приёмом и сервировкой отпугнуть грядущую родню и отучить её приезжать в гости. Токарь пристально разглядывал тарелки с короной на малиновом поле, его жена не сводила взгляда с цветов в фарфоровой вазе посреди стола – они загораживали ей лицо хозяина дома. За весь вечер она произнесла одну фразу:
– Молодые тут будут жить?
– Разумеется, – недовольно фыркнула Крокодилица.
Токарь громко прочистил горло.
Гости волновались. Ели аккуратно, стараясь не перепутать вилки с ложками. Вынули из перламутровых колец и постелили на колени салфетки. Туго накрахмаленные, они постоянно сползали под стол, и будущие родственники за ними ныряли, а потом сидели с красными лицами. Крокодилица спесиво поджимала губы, Дон еле заметно морщился. За годы общения с артистической элитой он набрался хороших манер, умел красиво есть и ухаживать за женщинами, но впервые присутствовал на обеде в таком качестве. Надев мне на палец кольцо, смешался и неловко поцеловал мимо губ.
Папа, весь обед сумрачно молчавший, усмехнулся:
– Смотри-ка, стесняется, значит не всё потеряно.
Я не поняла, что он имеет ввиду.
Токарь крякнул и выпил. Повариха сделала страшные глаза и что-то шепнула мужу на ухо, отчего тот крякнул ещё раз и отставил пустую рюмку подальше. Рука у него была тяжёлая, костистая, так непохожая на руку Дона.
Когда гости ушли, папа сказал:
– Нормальные пролетарии, а сын – меньшевик.
Дон, к счастью, реплики не слышал, да и не в партийных терминах дело. Папа терял единомышленницу. Меня уже не волновало его негативное отношение к маме, актерские уловки и супружеские тайны. Я занялась собственной жизнью, и он чувствовал себя обманутым. Потом, когда я осталась совсем одна, он вернул мне своё расположение, уже изъеденное страстями непонимания и по сути фальшивое, а главное – ненужное.
Крокодилица на папино заключение и ухом не повела. Классовые вопросы её давно не интересовали. Беляки, меньшевики – всё осталось в далёкой молодости. Тревожило – буду ли я счастлива с этим непривычным для их круга и опыта человеком. Более всего Дон раздражал маму тем, что был выше ростом – по крайней мере, что-то существенное, вполне укладывающееся в её понимание. Она гордилась своей крупной фигурой и физической силой, а избранник дочери держался независимо и редко говорил «спасибо», а «извините» – никогда, хотя по возможности старался сделать им приятное. Мы с Доном долго ломали голову, что подарить на день рождение моему отцу. Наконец заказали дорогую, авторской работы, трость с серебряным набалдашником. Папа неожиданно жутко обиделся: «Я не хромой». Крокодилица знала толк в красивых предметах, тут же трость реквизировала и стала ходить с нею в магазин. Она вообще любила носить его вещи: рубахи, кофты, пользуясь случаем, что у отца нога была, как у Петра Первого, тридцать восьмого размера, с удовольствием донашивала мужнины штиблеты.
Кроме моих родителей, казалось, Дона обожали все, не только женщины, но и мужчины, притом сам к себе он относился с въедливым пристрастием, был погружён в профессию и постоянно творчески неудовлетворён. Его мучила тяга к совершенству, подстёгиваемая не честолюбием, не желанием побыстрее вскарабкаться на Олимп, а внутренним позывом к идеалу и верой, что в нём, Донате Орленине, такая возможность заложена.
Я тоже привыкла смотреть на себя критически, хотя и по другой причине – мне не отмерено никаких талантов. Конечно, что-то можно притянуть за уши:
