немного рисовала, недурно играла на рояле, сочиняла стишки про любовь и пробовала писать романтическую прозу, мучительно сознавая примитивность своих творений. Талант есть то, что может быть реализовано на высшем уровне, всё остальное – утешение.
Эта похожесть наших с Доном душ, не слишком собой восхищённых, наполняла меня гордостью. Я всё больше проникалась его пониманием жизни, его интересами. Однажды он сказал:
– Пойдём в мои хоромы, мне достали пластинку – Энеску исполняет собственные произведения.
Находиться в квартире наедине с молодым человеком девушке не полагалось, но мы обручены, это давало право. Я села на продавленный диван – больше некуда – возле подушки в белоснежной наволочке. Мелькнула мысль: интересно, кто ему стирает?
На простецкой, явно кухонной, тумбочке стоял патефон. Дон покрутил ручкой, потрогал пальцем иглу и, услышав легкий шорох, аккуратно опустил адаптер на винил. Комнату наполнил высокий вибрирующий звук. Я всегда ощущала музыку как соблазн, подавляющий здравый смысл и толкающий на неожиданные поступки. Однако концерт, сыгранный безупречно и вдохновенно, возбуждал лишь возвышенные чувства. Жених вёл себя безукоризненно, даже не поцеловал сидящую в двух шагах невесту, что отозвалось во мне разочарованием.
Дон перевернул пластинку:
– Люблю цыганские мелодии. Их влияния не избежали даже такие гиганты, как Гайдн, Лист, Дворжак.
Зазвучали исполненные в бешеном темпе разнообразные по технике «Цыганские напевы» Сарасате, потом «Венгерский танец № 17» Брамса, «Румынский танец» Бартока и вдруг – захлёбывающийся от печали знакомый напев рванул меня за сердце.
– Чиприан Порумбеску, – выдохнула я. – «Моя скрипка сломалась».
У Дона заблестели глаза.
– Ну, ты даёшь! Вот уж не думал! Румынская скрипичная школа и румынская музыка вообще – очень богаты.
Мелодия завораживала, подавляя волшебной красотой суетность мира. Скрипка пела и жаловалась, доводя до исступления. Томас Манн справедливо отмечал глубинную опасность музыки: во мне зародилось незнакомое желание, оно росло и душило. Когда замерла последняя нота, я откинулась на подушку в ожидании, что Дон превратит меня в какое-то другое существо, способное доставлять неземную радость и испытывать высокое, подстать звукам струн, наслаждение.
Он это почувствовал.
– Вставай. Пойдём. В конце концов, я же мужчина.
Кто бы сомневался. Я смутилась, ощутив себя совратительницей кавалера де Грие. Однако Дон быстро развеял мои романтические позывы, добавив:
– У меня было много баб, но жена должна быть чистой. Даже я не имею права испортить тебя до свадьбы, иначе стану думать, что под хорошую музыку тебя мог соблазнить и другой.
Это противоречит рекомендациям нынешних продвинутых психологов – выходить замуж, имея сексуальный опыт. Правда, времена настали другие, и моральный кодекс переписан шариковой ручкой, которую уже не нужно заправлять пастой.
Мы оделись и спустились по тёмной широкой лестнице старого дома, довольствуясь тесным соприкосновением плечами, отчего на моей шубе из кролика «под морской котик» в этом месте давно образовалась проплешина, и Крокодилица нещадно ругалась. На видавшем виды кожаном пальто Дона потёртости никак не отражались.
Короткий Петровский бульвар освещался так же скупо, как и соседние Колобовские переулки. Дон, засунув руки в карманы, излагал мне идею организации квартета. Я слушала плохо. Мысли в моей голове если и были вообще, то совсем другие, прекрасное и неповторимое пронеслось мимо, оцарапав воображение. Парабола моей судьбы могла принять иной вид, я уже слышала шум других волн у незнакомых берегов. У меня был шанс сломать стандартную программу, но я оказалась слишком робкой, подчинилась чужому влиянию, и проход в небо захлопнулся.
Мы уже дошли до Трубной площади, когда к нам пристали пьяные хулиганы. Вокруг ни души. Стражи порядка не имели привычки слоняться по улицам, а автомобилями милицию в те времена не снабжали. Рядом с рослым спортивным кавалером мне было не страшно, скорее любопытно. Двое пьяных громко требовали денег на выпивку. Дон пытался их увещевать, а когда те полезли в драку, схватил меня за рукав, и мы побежали. Когда остановились в безопасности, я, с детства обожавшая мушкетёров Дюма, спросила сипло, не успев подумать о последствиях подобной дерзости:
– Ты испугался?!
Дон посмотрел на меня, как на идиотку, и потряс в воздухе пальцами:
– Мне нельзя. Если тебе нравятся драки, придётся найти нового партнёра, у которого показатели физической силы будут превышать интеллект и талант.
Доктор Галушка тоже не хотел сражаться за прекрасную даму, хотя и по другой причине. Вот невезение. Но Дон находился вне критики. Мне ещё предстояло привыкнуть к тому, что он не должен носить тяжёлые чемоданы, перевязывать пачки с книгами и чистить картошку. Три времени года, за исключением лета, Дон носил кожаные перчатки с вязаной шерстяной подкладкой.
Руки скрипача, как ноги балерины или связки тенора – тщательно оберегаемая ценность. За рубежом их страхуют. Но мне почему-то вспоминается концертмейстер скрипок Большого театра Игорь Солодуев, который всерьёз увлекался альпинизмом.
9 августа.
Воспитание никуда не денешь. Привыкнув, что желания исполняются без особых усилий с моей стороны, после обручения я возомнила себя распорядительницей Дона, стала требовать повышенного внимания, считая, что жених обязан уделять мне всё свободное время. Рвала и метала, когда он часами играл в карты или шахматы, встречался с друзьями и коллегами, среди которых были женщины, швыряла на кровать обручальное кольцо и сама с рыданиями бросалась вслед. Я ни с кем не хотела его делить и тем сильнее бесилась, что уже начинала сознавать – делить его придётся со многими.
Крокодилица, ретиво исполняя долг будущей тёщи, с удовольствием докладывала по телефону:
– Между прочим, Ксюшенька очень скучает, она в отчаянии.
И Дон приезжал меня успокаивать. Нет, он точно любил, иначе сбежал бы к чёртовой бабушке. Никакого отчаяния не было и в помине. Дева созрела, ей срочно требовался половой партнёр. По неопытности я этого не понимала, Крокодилица видела во мне ребёнка. Дон догадался первым и, уже несколько разочарованный, всё-таки повёл меня в ЗАГС Коминтерновского района Москвы, занимавший на первом этаже большого жилого здания две комнаты с узким коридором: в одной регистрировали браки и рождение детей, в другом – смерти. Несколько лет спустя в этой квартире надолго поселилась гомеопатическая аптека.
Согласовывать решающий шаг с родителями мы не стали. Они не обещали даже самой простецкой свадьбы или торжественного обеда с гостями, не говоря уже о ресторане. У них самих свадьбы не было, этой моды тогда не знали, напротив, считали, что свадьба – обряд церковно-буржуазный, противоречащий большевистскому аскетизму, пусть и ложному. Советский стиль середины XX века ушёл от этих понятий недалеко. Тогда и дворцов бракосочетания – тьфу! – ещё не придумали, для брачующихся — тьфу! – имелись только отделы записей актов гражданского
