преследовало ощущение, что он её теряет. В такие минуты к нему лучше было не подступаться.
Когда скрипач всех времён Иегуди Менухин на гастролях в Москве исполнял 2-й концерт Бартока и сольную сонату, написанную композитором специально по его заказу, Дон превращался в слух и зрение. Левая рука маэстро зависала над декой, вибрируя, как колибри над цветком, а правая гоняла смычок, словно пушинку. Порхание пальцев великого скрипача, почти неуловимое для человеческого глаза, рождало мистическое чувство божественного присутствия и вызывало у публики бурный восторг. Я тоже сидела в зале, затаив дыхание и уносясь в другой мир, где подобные мне были лишь гостями.
– Великий интерпретатор великого сочинителя! – восторгался Дон. – Природа, матушка природа! И бесконечный труд – вдохновение приходит только во время работы.
Он приобрёл новинку того времени – электрический проигрыватель и часто крутил пластинки с записями знаменитых исполнителей. Так увлекался, что забывал о времени, но я должна была сидеть рядом и слушать пояснения: «Каждая нота должна иметь вкус; вибрато – это не механическое дрожание пальца, у моего вибрато вообще нет амплитуды; скрипач есть нечто среднее между вокалистом и пианистом: ухо не слышит звук, а чувствует; восприятие времени очень существенно, важно правильно расположить микронные паузы, порой идея может быть сиюминутной; скорости на скрипке разные – это доставляет особенное удовольствие».
Дон так азартно и увлекательно объяснял мне тонкости скрипичной техники, что я, ничего в ней не смысля, невольно что-то усваивала и очень скоро тёплый, грудной голос его скрипки узнавала из сотен других, как узнают голос человека по тембру. Узнаваемой стала и манера игры, отражающая нутро человека. Мир музыки – особое пространство вне бытового времени. Моё сердце забилось в ритме волшебных звуков.
Женившись, Дон получил тёплый дом, заботу, решение повседневных проблем, не жертвуя личной свободой. Слишком верил в свою звезду, чтобы считать житейские удобства подарком судьбы. Всё, что не имело отношения к творческому процессу, его трогало мало или отодвигалось на край сознания, даже интеллектуальный багаж не подавлял эмоций и воображения, не мешал интуиции. Он глубоко прятал обыденные чувства и отстранялся от прозы жизни. Терпеть не мог родственников, которые неожиданно обозначились – двоюродные, троюродные, он их просто не пускал на порог, говоря, что только дай слабину, и они тут поселятся.
Много лет человек существовал бесхозно, плохо ел и носил одежду с чужого плеча. Неуловимые отпечатки бедности изживались медленно. Мог принести мне в театр грушу в кармане – неизвестно, мытую ли? – надеясь, что я съем её в антракте прямо со шкуркой. Мог пообедать одними пирожными, запихивая их в рот целиком, а если никто не видит, хлебал суп из кастрюли, чтобы не мыть тарелки. И при этом не выглядел приземлённым, не ковырялся в зубах, не просил выдавить прыщ, ежедневно сам отпаривал старый костюм, потерявший форму на локтях и коленях. Стирать и выглаживать складки на мужских сорочках мне не довелось – Дон собственноручно сдавал их в специализированные прачечные – качество приличное, а стоило копейки.
Однако он любил сорить теми грошами, которые имел, небрежно бросал на столик кафе скомканные бумажки и уходил, не дожидаясь сдачи. Стригся в Столешниковом переулке у известного столичного парикмахера и болезненно заботился о своей внешности: выдёргивал из бровей торчащие не в ту сторону волоски, а когда на виске образовалась родинка, просто отстриг её маникюрными ножницами и смочил коньяком.
Показушные манеры Дон оставил, когда начал прилично зарабатывать. Первая самостоятельно приобретённая одежда имела для него отдельную ценность: выходные костюмы, смокинг и фрак хранились в чехлах, лакированные концертные туфли на распялках. Аккуратность и любовь к порядку он сохранил навсегда, умел считать деньги, хотя жадным не был, жадность ведь от количества денег не зависит, даже упрекал в скаредности меня, приученную Крокодилицей обходиться малым.
Стряхнув очарование сладких барвихинских дней, мой ненаглядный супруг активно занялся поиском постоянной работы. Его подстёгивала не забота о семье, ещё неясно обозначенной, а быстро убегающее время – музыкальное имя необходимо столбить смолоду.
Между тем на международные конкурсы россиян посылали неохотно. В 1951 году Леонида Когана постановлением правительства направили в Брюссель, на одно из самых престижных состязаний академических музыкантов – имени Королевы Елизаветы, которая сама любила играть на скрипке. Коган завоевал первую премию. И всё. Лишь через двенадцать лет его успех повторил Михлин, так и не став знаменитостью. Популярные скрипичные конкурсы Паганини в Генуе, Венявского в Познани, Сибелиуса в Финляндии, Флеша в Лондоне, Тибо в Париже пролетали мимо российских музыкантов. Чтобы восполнить пробел, наши объявили первый Международный конкурс имени Чайковского в Москве в номинациях фортепиано и скрипки. Уж не знаю, кто вложил в голову эту идею министру культуры Михайлову, бывшему чернорабочему завода «Серп и молот», комсомольско-партийному деятелю, закончившему всего восемь классов, но факт остаётся фактом. Дон сделал стойку и начал готовиться.
После отборочного тура «Советская культура» опубликовала биографии и фото участников из заявочных анкет. Все выглядели красавцами. Обязательная программа скрипачей была очень сложной и кроме классики включала произведения советских композиторов, в том числе непростой для исполнения «Каприс» профессора Московской консерватории К. Мостраса. Возглавил жюри наш прославленный Давид Ойстрах, получивший золото на брюссельском конкурсе Изаи ещё до войны. Состав претендентов оказался настолько сильным, что к третьему туру допустили двенадцать скрипачей вместо предусмотренных восьми. Для финального прослушивания был выбран Концерт Чайковского ре мажор.
С этого момента в нашем доме создалась атмосфера напряжения и паники. Дон, как зачарованный, проигрывал произведение от начала до конца и снова возвращался к началу. Внезапно бросал инструмент и подолгу бродил по улицам в одиночестве. Случались часы и даже дни полного молчания. Он жил в другом, непонятном мне мире, плохо различая и не слыша окружающее. Я ходила на цыпочках. Пыталась помочь.
– Ну, что ты нервничаешь? Консерваторскую публику завоюешь сразу. А жюри? Наши все тебя знают, иностранцы только подивятся новому таланту.
Он посмотрел на меня отрешённо:
– Я нервничаю потому, что играю не перед людьми, а перед Богом, и всякий раз в обмен на успех предлагаю Ему жизнь. Задача – сыграть так хорошо, чтобы Он её не взял, а захотел услышать мою музыку ещё раз.
Ночью Дон ко мне не притрагивался. Странно, обычно это отвлекало его от тревожных раздумий и сомнений. Попыталась обнять, но он отвернулся:
– Оставь. Я опустошён. Музыка сама уже есть чистейший секс. Двигая смычком в определённом ритме, я разогреваюсь и получаю эмоциональное удовольствие, а в конце взрываюсь в экстазе с силой, которая несравнима с оргазмом. Если бы ты
