возраста ребята, не евшие по три, по четыре дня и погибшие от слабости. Где только запахнет хлебом – там стоит уже у дверей, согнув шеи, тысяча нищих. Не дать – жалость берет, дать – собственные дети голодными останутся. Стосковались мы о хлебе – хоть им одним досыта бы наесться! Если у кого были украшения, драгоценности, серебро, жемчуг, те все частью продали, частью заложили. Многие отвели сыновей в Шулавер или в Борчалу и там отдали в рабство.
Хозяин дома, где мы жили, был портной. Когда он уходил на заработок и через несколько недель возвращался и приносил нам хлеба, нам казалось, что это ангел сошел с небес.
Так тысячами умирали люди – погибали от голода, – однако большая часть добралась все же до грузинской земли и тем спасла себе жизнь.
Так армянин тысячу лет прожил достойной жалости жизнью и до того себя довел, что стоило подняться врагу, как голова размозжалась, дом и имущество оказывались разоренными.
Каким же безбожным, безжалостным должен быть человек, чтобы заедать армянина и не жалеть его!
Но довольно, пойдем к нашему любезному Агаси, посмотрим, где он остался и что с ним станется дальше.
В это смутное, тяжкое, неспокойное время наш смельчак Агаси целых пять лет скитался по горам и утесам. Из пяти товарищей потерял он за эти годы троих. С двумя оставшимися – одного звали Каро, другого Муса, – да взяв себе в соратники еще десятка два курдистанских армян, рыскал он, гулял по горам и ущельям. День в Ани, другой в Кошаванке, – то тут, то там совершит набег.
Так жил он, страстно желая одного: отомстить или на худой конец хоть прикончить тысячу-другую человек и потом уж сойти в могилу, чтоб в сердце горечи не осталось.
Чаще живал он в Ани – и больше ста персидских голов снес там своей шашкой. Вот отсюда-то и напал он в свое время на злейшего врага своего Гасан-хана и захватил его. Но молодость и чувства христианские сбили его тогда, он жестоко обманулся и пойманную уже добычу выпустил из рук.
Наши читатели, вероятно, хорошо помнят, что, когда Агаси порубил в Канакере сардарских феррашей, сам он остолбенел перед совершенным им и не знал, как быть с милой Такуи.
Товарищи же его не стали терять времени. Они знали, что теперь один конец – смерть, тут уж было не до отца, не до матери. Они привязали Агаси к коню и умчались в Апаранские горы, чтобы оттуда бежать в Памбак либо в Каре, либо в Ахалцых и таким образом спасти свои головы.
А что стало твориться в Канакере через два часа – не приведи бог! Плач и стоны, не переставая, раздавались по селу. Персы разрушали дома, нещадно избивали людей палками, разыскивали бежавших. Их отцов, матерей, жен, детей сгоняли шашками в кучу и запирали куда придется, – и все это за какой-нибудь час. Потом, одному накинув на шею веревку, другому скрутив руки за спиною, гнали перед собой, как стадо баранов, прямо во двор сардарского дворца.
Подбегал ли сын броситься на шею отцу, сказать ему свое последнее прости, дочь ли бросалась к матери на грудь, готовая отдать ей душу, врывалась ли вдруг невестка, зять ли обнимал колени – они кого шашкой рубили, кого избивали прикладами. Камень попадался под руку – камнем в них швыряли, попадалась палка – били палкой по головам.
Многих дома привязывали к столбу и так лупили по ногам, по голове, что крик их доходил до неба, проникал в глубь земли.
Все село сорвалось с места: бежали простоволосые, босые, израненные, кто с переломанной рукой, кто весь в крови, раздирали себе щеки, ударяли по голове, колотили себя в грудь, кто в воду хотел броситься, кто скрыться наверх, в скалы.
А старейшин, связанных друг с другом за руки, столько били ногами и прикладами, что на теле их живого места не осталось.
Так пошли они в Ереван, так дошли до крепости. Женщин отогнали камнями и палками, а мужчин ввели внутрь – ненасытная Ереванская крепость вновь наточила зубы, готовясь и этих вновь прибывших гостей уместить поплотней в свое брюхо и там переварить.
Долго еще голоса их переплетались, мужские – из крепости, женские – снаружи, долго еще оплакивали они друг друга, пока, наконец, ветер не заглушил все голоса. Мир успокоился – палачи разъярились. В это время весть о происшедшем дошла до Саака-аги – этого спасителя армян, деды и прадеды которого стольких людей, столько семейств спасли от тюрьмы, смерти, меча и шашки. Оседланный конь стоял как раз наготове. Саак-ага вскочил на коня и со слугами и челядью впереди помчался к крепости. Он поспел в тот миг, когда женщины и домочадцы пленных собирались уже вырывать камни и скрести землю, чтоб разбить себе голову, но и камни не были так бессовестны, как безбожные ферраши!
Он погнал коня на одного из них и так хлестнул его нагайкой по голове, что тот раз десять перекувыркнулся и повалился навзничь.
– Сию же минуту я выпотрошу тебя, паршивая собака, – сказал он. – Как смеешь ты подымать руку на женщин! Связать сейчас же этих собак! Сейчас же пущу прах их по ветру, – да будет род их проклят!
При этих словах слуги не стали терять времени, набросились на феррашей и многих уже схватили было за горло и собирались связать по рукам и ногам, как вдруг из крепости показался Сванкули-хан. Среди местных тюрков никто, может быть, так не благоволил к армянам, как этот благословенный хан.
Как тюрки, так и армяне, едва увидели, что он выходит из крепости, остолбенели на месте.
– Кто же мог в эту минуту связать по рукам и ногам жен бедных, несчастных пленников?
Толпа вскрикнула, все бросились в ноги его коню:
– Хан, молим тебя! Мы прах ног твоих, за край одежды твоей ухватились. Бог наверху, ты внизу. Поведи, брось нас в воду, убей на месте, предай мечу, растопчи копытами коня своего, – что хочешь с нами делай, но окажи нам помощь!
Добросердный хан потянул за повод коня, прогнал нагайкой феррашей, одних приказал тут же повалить и набить им рот землей, другим голову потоптать кованым сапогом, зубы выбить, а остальных погнал в крепость, сам же, приложив платок к глазам, запустил руку мелик-Сааку за пояс и заговорил:
– Ах, заросла бы колючкой и тернием дорога этих проклятых каджар, – чтоб не вступили они в нашу землю. Всю страну разорили. И бог не бросит камня им в голову,
