— Ну, хорошо, ну, оставь, ну вот хорошо, перестань, сатана!
Лохтина живо вскочила, обняла сзади его голову и осыпала пылкими поцелуями, при этом задыхаясь, торопливо вскрикнула:
— О, мой дорогой… благословенный сосуд… ах, ты прекрасная борода… драгоценные волосы… мне, мученице… ты бесценная жемчужина… ты алмаз… мой Бог… самый любимый…
Распутин отчаянно защищался и, полузадушенный, взревел:
— Прочь, сатана! Прочь, дьявол, исчадие ада! Ну, хорошо, хорошо, ах ты! — Дальше последовал поток грязных ругательств. Наконец он оторвал ее руки от своей шеи, с силой оттолкнул в угол, и, весь красный, растерзанный, едва дышавший от ярости, заорал:
— Ты всегда приносишь мне грешный гнев, проклятая стерва, мерзкая!..
Тяжело дыша, Лохтина подползла к дивану и опустилась на него. Запутавшись в пестром платке, пытаясь жестикулировать, она снова громко завопила:
— И все же ты мой, и я сплю с тобой! Сплю с тобой! О, моя жизнь! Она принадлежит тебе, только теперь я вижу, как она прекрасна! Ты мой бог! Я принадлежу тебе и никому другому! Кто бы ни стоял между нами, ты мой, и я твоя! Скольких бы женщин ты ни принимал, никто не может украсть тебя у меня! Ты мой! Скажи, скажи, что ты терпеть меня не можешь! А я все равно знаю, что ты меня любишь, что ты меня лю-ю-ю-би-и-ишь!
— Я ненавижу тебя, сучка! — быстро и решительно ответил Распутин. — Прежде всего, я говорю тебе, что я тебя ненавижу, а не люблю! В тебе сидит дьявол! Я с радостью бы убил тебя, расквасил бы тебе морду!
— Но я счастлива, счастлива, и ты любишь меня! — кричала Лохтина, подпрыгивая и тряся пестрыми тряпками и лентами. Сломанные диванные пружины жалобно звенели под ней. — Я скоро снова буду спать с тобой!
Вдруг опять подбежала к Распутину, обхватила голову и, дико, похотливо крича, принялась целовать, как помешанная.
— Ах, ты, дьявол! — бешено заорал Распутин. Снова толчок, снова Лохтина отлетела к стене, но тут же опять вскочила и снова завопила:
— Ну, ударь меня, ударь! Ударь, ударь меня!
Все выше и выше звенел ее голос, и в этом крике было такое жуткое бешенство, что все испугались.
Затем она опустилась и попыталась поцеловать то место на груди, в какое ее толкнул Распутин. Когда увидела, что это невозможно, снова вскочила, закружилась, посылая жадные воздушные поцелуи. Она прижимала руки к груди, потом целовала их, непрерывно вращаясь в животном экстазе. Наконец она успокоилась, подошла к дивану, легла на него и укрылась шалью.
Только теперь я смогла рассмотреть детали ее наряда, придававшие облик индийского божества. На ней было несколько ярких, цветастых, широких, со множеством складок юбок, которые развевались от резких движений. Лоб переплетен длинными лентами, на голове пушистая шапка из волчьего меха, раньше принадлежавшая Распутину. На ней была надета красная рубаха Распутина, а к поясу привешены маленькие мешочки, и в них находились разные предметы, когда-то принадлежавшие Распутину, засохшие остатки еды, несколько пар его перчаток. На шее Лохтиной в несколько рядов болтались цветные бусы, звеневшие при каждом ее движении. На ногах старые рваные сапоги, видимо, тоже когда-то принадлежавшие Распутину. Лицо было закрыто двойной вуалью, и я могла разглядеть только нежный красивый, искаженный болью рот.
— Бо-о-оже, Бо-о-оже, твоя воля! — вдруг посреди всеобщего молчания закричала она.
Распутин, уже снова принявшийся за свой чай, повернулся к ней:
— Ну, ради Бога, скоро я потеряю терпенье! Я раскрою тебе чем-нибудь голову, ты, бешеная кобыла! Ты отравила мне жизнь, проклятая! Когда же ты подохнешь, чтобы я тебя больше никогда не видел!
— Почему вы ругаетесь? — возмущенно спросила я, и тут же взгляды всех присутствующих обратились ко мне.
Распутин принял обычный приветливый вид, погладил меня по плечу и сказал:
— Ты только подумай сама, моя душечка, как же мне не ругаться, если она оставила церковь, более того, она, ничтожная, еще пытается совратить Муню!
— Но вы же сами сказали, что надо все прощать, — заметила я.
— Что я слышу, кто это говорит такие унылые речи? — вскричала Ольга Лохтина, откинула вуаль и изучающе посмотрела на меня большими темно-серыми, все еще прекрасными глазами. — Кто это? Новенькая? Ну, подойди сюда, быстро, быстро! На колени, на колени и поцелуй мою руку! — Нетерпеливо топая ногами, она, размахивая, протянула мне руку.
— Не собираюсь вставать на колени, — ответила я, — но руку вашу охотно поцелую. Даже если бы вы не приказывали.
— Дура! — громко закричала Лохтина. — Умные слова из глупой головы!
— Замолчи, сатана! — гневно проворчал Распутин. — Не доводи меня до крайностей, чертовка! Ты сама дура!
Я снова вмешалась:
— Прекратите ругаться, — сказала я нетерпеливо.
Дамы за столом молчали, как и раньше, как-то странно покраснели, глаза увлажнились, дышали нервно и часто. На лице старой Головиной проступили пятна.
Распутин с любопытством повернулся ко мне:
— Почему ты защищаешь ее?
— Мне ее жаль, — ответила я.
— Я не принимаю жалость! — воскликнула Лохтина, — я одна, но я си-и-и-льная-я! День за днем я кричу одно и то же, но люди глухи и слепы!
Тут старая Головина неожиданно обратилась к Лохтиной.
— Я не понимаю, — сказала она, — почему вы специально сердите Григория Ефимовича? Разве вы не видите, как ему неприятно все это?
Вдруг Вырубова поднялась с места, подошла к Лохтиной, опустилась перед ней на колени, схватила ее руку и поцеловала.
— Ты, наконец, поняла это? — сказала Лохтина очень спокойно. Но сразу же после этого опять начала кричать:
— Не забудь, что к моей руке нельзя прикасаться. Целуй ее, целуй ее, но не пытайся дотронуться до нее! — Затем замолчала так же неожиданно, как и начала, опустила голову, немного отодвинула вуаль и принялась рассматривать сидевших у стола гостей.
— Я не вижу моей служанки! Где она, почему не идет? На колени, на колени и целуй мои руки!
Муня Головина встала и, когда Вырубова вернулась на место, подошла к Лохтиной, склонилась перед ней и благоговейно поцеловала ей руку.
— Ну, подожди же, язычница! — вскричал Распутин. — Неужели я не найду, как избавиться от тебя, стерва? Вы обе, — обратился он к Муне и Вырубовой, — только попробуйте еще унижаться перед Ольгой! Клянусь Богом, вы больше не переступите этот порог, я выброшу вас обеих вместе с ней, презренные! Ты, ты… сволочь, когда-нибудь я найду на тебя управу…
— Бог лю-ю-ю-бит пра-а-а-вду, — пронзительно закричала Лохтина.
— Но в тебе нет правды, ты исчадие ада! — прорычал Распутин. Муня вернулась на свое место со слезами на глазах и с сильно покрасневшим лицом.
— Ты еще узнаешь меня, глупая дура! — еще раз пригрозил Распутин.
Старая Головина, чье лицо постепенно все покрылось пятнами, робко спросила:
— Григорий Ефимович, почему вы так браните Марушку?
— Почему она не слушает меня, почему она совершает грех? Она целует Ольге руки и беспрекословно подчиняется ей, ничтожной. Разве я не ясно сказал ей: не смей ничего давать Ольге! От меня она ничего не получит, ненормальная!
— Значит, я должна здесь голодать? — запричитала Лохтина. Неожиданно она успокоилась и тихо, скромно продолжала:
— Сегодня я опять ничего не должна есть? Я уже вчера ничего не ела; у меня нет денег, последние я отдала сегодня шоферу, потому что он так хорошо меня довез! Я боялась опоздать, и вот я пришла последней, хотя я хотела первой поздороваться с тобой. Теперь у меня ничего, совсем ничего нет. Сегодня день всеобщего примирения, все приходят и просят прощения у своих друзей — им дают денег на чай. Но у меня нет ничего, совсем ничего. Я голодна, два дня ничего не ела, с таким удовольствием съела бы что-нибудь. — Эти слова она произнесла чрезвычайно жалостно.
— Так тебе и надо, стерва, — спокойно сказал Распутин.
Поднялась Муня, налила полную тарелку супа из стоявшей перед Распутиным миски странной формы, похожей на таз для стирки, и протянула Лохтиной.
— Муня, ты будешь слушаться или нет? Не смей ничего давать ей, — сказал Распутин и добавил короткое, но характерное русское ругательство. Но Муня не обратила внимания, пододвинула к дивану круглый столик и поставила на него тарелку.
— Для чего это? — спросила Лохтина, указывая на корзину с гиацинтами, стоявшую на подоконнике. — Раньше здесь всегда стояли мои цветы, там лежали мои яблоки, мои апельсины! Тут стояла моя ваза, они все съели, все выбросили, подлые!
Муня молча взяла тяжелую корзину с гиацинтами, подняла ее с трудом и поставила в угол на пол, слабые плечи согнулись от усилий. Распутин повернулся:
— Что же будет дальше? Если эта сука, эта проклятая отнимет у меня Марию? Господи Боже, когда же кто-нибудь уберет из города эту мерзкую тварь? В благодарность я бы поклонился ему до полу!
Старая Головина повернулась озабоченно к Муне:
— Марушка, что ты делаешь? Почему ты сердишь Григория Ефимовича?
