— Ради Бога, выслушайте меня! Я схожу с ума, если мне не с кем поговорить. — Она потащила меня вниз по лестнице мимо дворницкой и вывела на улицу. Мы прошли через проходной двор, затем по пустынному переулку подошли к низким воротам, и, наконец, остановились у двери, обтянутой клеенкой.
Незнакомка сильно постучала, дверь открылась, выглянула юная девушка и что-то сказала по-польски. Я позволила провести себя в комнату, в которой пахло землей, увядшими листьями, апельсинами и мхом. Мы явно находились в задней части цветочного магазина, кругом стояли горшки с полузасохшими рододендронами, в углу лежала цветная бумага, куча мха и корзинки с цветущими гиацинтами.
— Я должна вам все рассказать, — прошептала незнакомка, опускаясь на какой-то ящик и усаживая меня рядом. — Послушайте меня, ради Бога! Вы так молоды, так счастливы. Выслушайте меня…
Она еще плотнее завернулась в накидку, и ее плечи в куньей шубе задрожали. Она отвернулась, глубоко вздохнула и торопливо спросила:
— Вы приезжая?
— Да, я живу не в Петербурге.
— Я тоже приехала сюда из чужих краев и теперь я не знаю, что со мной будет, какой станет моя жизнь! И почему только она свела меня с ним? Как только я могла поверить? Ведь я уже не девочка, мне тридцать два года! Почему же я поверила, что он все знает, может раскрыть мою тайну и моим горестям придет конец, если только я поговорю с ним!
Она быстро наклонилась и шепотом спросила:
— Он посылал вас к вечерней службе?
Я кивнула.
— И вы пошли?
— Нет.
Лицо незнакомки исказилось, словно от мучительной боли.
— Видимо, вы оказались умнее! Но я? Я всегда была верующей, верила в Бога и Христа! Почему я искала у него спасения?
Низко наклонившись, она глухо зашептала сквозь накидку:
— Вам он тоже говорил, что надо пойти к вечерней службе и потом, очистившись от всех грехов, после причащения, прийти к нему? Я сделала, как он приказал мне, вечером пришла, но Христос не защитил меня, конечно, потому, что я оказалась на ложном пути!
Она замолчала и тяжело вздохнула. Слышно было, как где-то капала вода, за поникшей по-зимнему пальмой тускло горела маленькая лампа, пахло землей и гиацинтами, будто в склепе…
— Нет, нет, мне надо все рассказать вам. Я пошла к нему из любопытства, из простого глупого любопытства, после причащения! А он бесстыдно подмигнул мне, словно хотел спросить, знаю ли я, что он от меня хочет. Он ждал меня один в праздничной одежде, схватил меня, потащил в спальню и по дороге сорвал с меня одежду. Затылком я чувствовала его горячее обжигающее дыхание. Вы знаете уголок у окна, где висит икона? Там он заставил меня встать на колени и прошептал на ухо: „Давай помолимся“. Сам он встал сзади меня и принялся класть поклоны: „Святой Симеон из Верхотурья, отпусти мои грехи!“
Затем он спросил меня, скрипя зубами: „Ты ходила к вечерней службе, как я приказал тебе?“ Дальше уже было только дикое, звериное желание… и я его не убила, не плюнула ему в лицо! Последнее, что я помню, это то, что он сорвал с меня белье, затем я потеряла сознание…
Я очнулась и увидела, что лежу на полу в испачканной и разорванной рубашке. Он стоял надо мной, бесстыдно обнаженный. Когда он увидел, что я открыла глаза, он с усмешкой, которая вам наверняка знакома, произнес одно слово — я не хочу повторять его. Он склонился надо мой, поднял меня и положил на кровать. „Только не спи, ради Христа!“ Его, Его он осмеливался теперь называть! Я не знаю, как это произошло, но я начала плакать, кричать и крушить все вокруг себя.
Кто-то вошел, меня одели, помогли спуститься по лестнице и подозвали извозчика. Он долго возил меня по городу и, наконец, спросил, куда мне нужно, я не знала, я забыла. Мы остановились у фонаря. Мимо проходил какой-то офицер, он заговорил со мной, затем сел рядом и приказал извозчику ехать дальше. Потом я опять как будто провалилась куда-то…
Когда на следующий день я проснулась, был вечер, и я лежала в чужой постели. Он не тронул меня, принес мне чаю, приготовил ванну и дал мне помыться. И вот теперь я брожу и думаю, куда теперь, что будет дальше? Я верила в Христа — верю ли я теперь в него? Я не знаю, и каждый день я прихожу к дому Распутина, чтобы спросить его, для чего он надругался надо мной! Зачем он разрушил во мне самое святое? Ведь я причастилась, прежде чем прийти к нему! Теперь я не знаю, что мне делать, я больше не могу уехать и день за днем растерянно блуждаю по городу!..
После того как она закончила свою историю, я постаралась утешить и успокоить ее, и в конце концов в какой-то мере это удалось мне. Затем я попрощалась и пошла домой, переполненная всем увиденным и услышанным в этот вечер.
На следующее утро я надолго покинула Петербург и вернулась на родину; с Распутиным я вновь встретилась лишь два года спустя…»
Глава одиннадцатая
Танцующий старец
Ничто в мире не доставляло Распутину столько удовольствия, как пляски. Плясать было для него необходимой потребностью, ни с чем не сравнимой радостью — полностью отдаваться движению, ритму, целиком погружаться в музыку. Танец для этого простого сибирского крестьянина был так же жизненно необходим, как дыхание, еда, вода или что-нибудь еще более элементарное, человеческое. Потому что в танце было все, что не мог выразить бедный, примитивный язык этого мужика: тот огромный поток чувств, порывов и стремлений, по сравнению с которым слово было бессильно. Движения рук и ног танцующего выражали непостижимое стремление к бесконечности, глубинную тоску и в то же время ликующую радость существования.
Когда танцор достигает особой стадии возбуждения, происходит таинственное превращение. В ритмических раскачиваниях человек как бы снова возвращается к своим истокам, в недра Вселенной, как бы стремится соединиться со всем сущим. Словно могучие космические силы вливаются в танцующего, чувствующего себя частичкой хоровода кружащихся небесных светил; в своем танце он ощущает непостижимые законы возникновения и исчезновения, притяжения и отталкивания.
Слившись с летящим хороводом, человек отключается от земных желаний, тело уже не принадлежит ему, а чувствует вечный ритм Вселенной, чтобы вместе с животными и растениями склониться перед Творцом.
Для русского крестьянина танец еще не приобрел пагубной формы светского развлечения, он в большей степени похож на религиозный ритуал.
Если у крестьянина неспокойно на сердце, он начинает или молиться или плясать; ни для того, ни для другого не требуется ни специально отведенного времени, ни повода.
Также и песни, под которые он танцует, нередко являются церковными гимнами; даже грустные или по-детски радостные народные напевы постоянно содержат в себе что-то возвышенное и торжественное. Как славянская песня довольно часто представляет собой молитву, так и танец русского крестьянина нередко выражает смиренную набожность.
Когда Распутин у себя, в сибирском селе, посреди глубокой проповеди о спасении во грехе вдруг вскакивал, притопывал и начинал плясать, его деревенские ученики не видели в этом ничего удивительного, не говоря уже о том, что это могло как-то умалить его достоинство. «Танцующий старец», спаситель, читавший проповедь и, когда не хватало слов, продолжавший свою молитву в пляске, был для сибирских сектантов вполне понятным и естественным, радостным возгласом возвещавший приятное событие или криком боли выражавший неожиданную беду. Ликование, плач, выкрики и танец, — все эти формы выражения своими корнями уходили далеко вглубь к доисторическому человеку, не владеющему речью.
В далеких сибирских избах, в хижинах, где за длинным столом на тесаных лавках собирались сектанты, мужчины и женщины, старые и молодые, чуть ли не каждый день кто-нибудь вдруг в религиозном экстазе соскакивал со скамьи и начинал плясать в центре комнаты, один или с другими, охваченными экстазом.
Неистовая пляска обрывалась так же неожиданно, все опять садились на свои места, и никто из присутствующих не удивлялся такой неожиданной вспышке.
Распутин и в столице, в новом и чуждом ему мире двора, министров, генералов, банкиров, княгинь, придворных дам, фрейлин, актрис сохранил свои привычки почти без изменений. Правда, знатные дамы одели его в шелковые рубашки и сапоги из мягчайшей кожи, но зато он сохранил свою бороду такой же неухоженной и лохматой, какой может быть именно крестьянская борода, он продолжал ругаться теми же крепкими солеными словами, какие он привык употреблять в Покровском. Не заботясь о петербургских обычаях, он любил грубые шутки, молился, ругался и танцевал именно так, как требовала его душа.
И вот частенько бывало, что за завтраком он в кругу своих учениц елейным голосом говорил о Боге и «таинственном воскрешении», затем неожиданно начинал что-то лихо напевать. К песне тут же присоединялось множество голосов, сливавшихся в хоровом пении, старец вскакивал и в следующее мгновение легко, словно перышко, кружился по комнате.
