но все еще не равномерно — теперь главное их не пережарить. На счет «сто» сковороду снимаю с огня и ставлю ее на каменный парапет, чтобы остудить ветерком с моря, но продолжаю зерна мешать.
— Девочки, еще один важный момент: кофе должен остыть быстро, иначе он может пережариться из-за того, что зерна внутри тоже очень горячие. Видите — они все еще продолжают темнеть, хотя сковорода уже снята с огня? Об этом нужно всегда помнить.
Я мешаю зерна до тех пор, пока их цвет не становится совсем равномерным, и они не остывают. Степень обжарки у меня получилась …ну, наверное, средней — поскольку на зернах не выступила маслянистая пленка. Беру чуть теплое зернышко, разламываю его — вроде бы внутри тоже прожарено. Закидываю в рот пару зерен и сосредоточенно их разжевываю. На вкус не горькие… явного жженого или дымного привкуса нет. Не шедеврально, конечно, но вполне терпимо для первого раза, учитывая само качество зерен и то, что в своей прошлой жизни я жаровней никогда не пользовался. А вообще, у неравномерности такой обжарки есть даже некое преимущество — в одной порции мы получили как бы сразу две разных ее степени. Ладно, потом приноровлюсь, и раз от раза получаться у меня будет все лучше и лучше.
Беру в руку вторую сковороду и начинаю пересыпать темные зерна с одной на другую — так, чтобы ветерком сдуло всю отслоившуюся во время обжарки шелуху. Не то, чтобы она испортит вкус напитка, но без нее кофе выглядит как-то привычнее, роднее.
— А что теперь, господин? — все трое продолжают напряженно следить за мной, как за факиром, ожидая от меня следующий фокус. Приходится их слегка разочаровать.
— А теперь мы идем ужинать.
На лицах молодежи отражается разочарование, заставляющее меня рассмеяться. Поясняю им:
— Смолоть зерна нужно будет только перед тем, как варить кофе. И никому никогда не рассказывайте о том, что здесь сегодня увидели — придет время, и за этим секретом многие торговцы будут гоняться. Большие деньги платить за него.
Все трое делают какой-то одинаковый знак рукой, который у египтян видимо, означает что-то типа нашего «зуб даю». Жест выглядит смешно, но для них это настоящая клятва. Правильно, не буду, же я сам обжаривать весь кофе, который собираюсь продавать в Риме, помощники мне там все равно будут нужны. А кому еще секреты будущего бизнеса доверить, как не своему ближайшему кругу. Заодно и проверю всех на болтливость…
* * *
Следующим утром молебен служил Андрей, и на него пришло на удивление много народа. Кроме нас с апостолами, были все парни Лонгина, свободные ранним утром от службы, человек двадцать из местных легионеров, Тиллиус с Сенекой, мои девицы с Маду и Корнелия с Клавдией, которая не поленилась встать в такую рань. Но всего удивительнее было то, что на службу пришел Тит Северус и еще два чиновника Галерия, видимо их заинтересовало, из-за чего вообще сыр-бор в Серапеуме разгорелся. Слушали проповедь в конце службы они очень внимательно. Да я и сам Андрея заслушался. Говорил апостол проникновенно, его речь трогала душу и пробуждала самые лучшие чувства.
А накануне он проповедовал в одном из молельных домов в еврейском квартале, местные иудеи сами пригласили его к себе. И это не удивительно — ведь в христианство в первую очередь и обращались иудеи, жившие в больших античных городах — таких, как Кесария, Александрия и Антиохия. Там на них не давил авторитет фарисеев из Иерусалимского Храма, и сама идея воплощения Бога в смертном человеке, казалась им вполне понятной, ведь у эллинов богом считался Александр Македонский, у римлян — Август. А у многих образованных и зажиточных иудеев были друзья и деловые партнеры среди язычников. К тому же иудеям, живущим среди язычников, было сложно соблюдать строгие предписания их религии, а наше христианство было намного проще и терпимее в бытовом плане.
После такой вдохновляющей новости мне было гораздо легче уговорить апостолов на изображение Христа.
— Братья, поймите, наконец, что греки и римляне привыкли к тому, что их богов можно увидеть. Статуи в храмах и на улицах, барельефы, фрески, мозаики — все это помогает язычникам наглядно представить, кому они молятся, и кого просят о защите. А что с теми из них, кто обратился в христианство? Вот мы с легионерами видели Иешуа своими глазами, а те, кто в него уверовал позже? Они ведь постоянно спрашивают меня: а как выглядел наш Мессия? И каждый раз приходится объяснять это на словах. Сейчас, пока мы с вами еще живы, у Маду есть возможность изобразить Спасителя с нашей помощью. Но что будет потом — когда нас не станет? Не получится ли так, что каждый художник тогда начнет его рисовать по-своему, кто во что горазд?
— Но Марк, а как же наши иудейские традиции и прямые запреты на изображение людей?
— А как с этими традициями и запретами уживаются злодеяния зелотов и сикариев? А ростовщичество? А иудейская гордыня и презрение к язычникам? Разве это не прямое нарушение запретов из Священных книг?
— Так-то оно так, но…
Вижу, что Андрею сложно согласиться с моими доводами, и поэтому предлагаю ему компромисс.
— Давайте, в Иерусалиме и Иудее не станем разрисовывать стены наших храмов, чтобы не оскорблять чувства правоверных евреев, но в других провинциях и странах этот запрет действовать не будет. Маду с наших слов и под нашим надзором создаст канонический портрет Иешуа — поверьте, в этом мой юный художник большой мастер! Все остальные изображения должны быть максимально приближены к согласованному с нами оригиналу, и за этим мы с вами будем строго следить. А потом, когда портретов Иешуа станет много, художники и сами уже не смогут нарушить канон.
— Ну, не знаю… — вздыхает Матфей.
— Братья, а я согласен с Марком — первым из апостолов сдался Иаков — давайте не будем уподобляться фарисеям и цепляться за каждый запрет из Писания.
Дальше дожать братьев было уже делом техники. Грешен — надавил я на них своим авторитетом, и они нехотя, но согласились помочь Маду и сообща поработать над портретом.
— Марк, а зачем ты тащишь нас завтра в Мусейон?
— Хочу, чтобы о вас там узнали.
