Когда пришла весна и приблизились выпускные экзамены, ребята не стали прилежнее. Они шли гурьбой мимо нас, никто из них не имел ни ранца, ни портфеля, ни дневника. Выпускники ходили в школу с пустыми руками, с пустой головой. Они были уверены, что так или иначе их выпустят, то есть дадут удостоверение об окончании начальной школы (семилетки). Да, учителя не чаяли, как избавиться поскорее от этих сорванцов. Были случаи, что ученик переставал ходить в школу. Тогда дирекция посылала педагогов к ученику на дом, даже в дальнюю Слободу, где они униженно просили подростка начать снова посещать уроки. Знакомая учительница рассказывала мне:
«Какой позор мы терпим! Мальчишка лежит перед нами на диване, улыбается и срамит нас: «Ну, что? Попало вам за меня? Небось из района приезжали, выясняли ваше отношение к детям? Да, вы не сумели привить мне охоту к знаниям! Ну, помесили грязь на Слободе? Дошли до меня, так извиняйтесь за те грубости, которые я слышал от вас в школе!» Паренёк хохочет, а мы рассказываем ему о пользе знаний, умоляем его вернуться в школу. «Ладно уж, приду», — снисходительно говорит мальчик, будто делает нам одолжение».
Но как пройдут экзамены? Ведь приедут из района, инспектор привезёт с собой неведомую никому контрольную работу... Но, кажется, одна я беспокоилась. Симочка рассказал мне следующее:
«Письменная работа проходила одновременно в четырёх классах. Пока приехавшие педагоги с инспектором находились в одном классе, то в другом были наши учителя: Иван Иванович и директор. Я не знал, как решить задачу. Иван Иванович наклонился ко мне и начал диктовать шёпотом: «А + В» и т. п. Я взглянул на учителя вопрошающе: «ничего, мол, не понимаю» А он мне шепчет: «пиши, что говорю, идиот, не спрашивай», — и дальше диктует. Я пишу, а сосед у меня сдувает. А в другом углу директор также диктовала Але — девочке, которая только одна и могла записывать решение задачи. Ну, в двух местах класса появилось решение, а там уж размножить его для нас было делом нетрудным. Когда заходил инспектор, мы делали вид, что думаем. Потом опять списывали друг у друга...»
Симочка весело и с аппетитом обедал, когда в дом наш вбежали девочки из его класса: «Беги, Сима, скорее опять в школу. В твоей работе ошибки есть, на «пять» не выходит, а только на «четыре». Мы все уже переписали свои контрольные работы, у всех будут «четыре» и «пять». Пока инспектора обедом угощают, все переписывают, надо, чтобы не было «двоек» и «троек», а побольше «четвёрок» и «пятёрок». Школ должна показать высокий процент успеваемости...» Но девочкам не удалось уговорить Симу. «Пусть не пять", а «четыре», не пойду заниматься очковтирательством», — сказал Сима.
Серафиму исполнилось четырнадцать лет, когда он начал учиться Москве, в музыкальном училище. Последние два года Сима ездил учиться музыке в Москву, так как педагог его ушёл из Фрязина. Сима был привязан к нему, не захотел с ним расставаться. Симе пришлось раза три в неделю после уроков в школе ездить в Москву: на автобусе, на электричке, на метро. Сима уезжал в три часа дня, а возвращался в девять-десять вечера. Тогда мы садились с ним за уроки. Благо, их за давали мало, за час мы с ним успевали все просмотреть. Сынок мне говорил: «Ты, мамочка, посиди около меня. Когда ты рядом, у меня все быстро и верно получается». И я всегда садилась, заранее приготовив сынку книги, тетради, проглядев задачи. Я даже ходила тогда на частные уроки английского языка, чтобы помогать сыну. Так дружно мы ним трудились во славу Божию. Он окончил без троек, но знания не со ответствовали оценкам.
Борьба за чистоту детской нравственности
Хоть и видели мы, родители, что преподавание в гребнев-ской школе не на высоте, но других школ не было, а посещение детьми школы считалось обязательным. Священнику, желавшему задержать ещё на год поступление своего ребёнка в школу, пригрозили судебной ответственностью. Поэтому мы вовремя устраивали учиться всех своих детей. Пришла пора и для Федюши. Он не рвался в школу, как предыдущие дети, наверное, видел наше разочарование в учении старших детей. Последние годы дошкольной жизни Феди протекали в тишине дома, так как все семеро старших уже четыре года как пошли учиться. Трое двоюродных братьев по вечерам сидели за уроками под строгим взором своего отца и под несмолкаемый шум радио. Деверь мой Василий считал своим долгом первые четыре года обучения в школе своих детей внимательно следить за выполнением ими домашних заданий. Он заставлял ребят писать все сначала начерно, а потом переписывать начисто. Поэтому племянники наши сидели все вечера на своей кухне не разгибаясь. Мы не разрешали своим детям без нужды ходить в семью Никологорских.
Свекровь моя умерла, когда Феде исполнился год, поэтому дверь в проходную комнату старого дома обычно была заперта. Этого требовало теперь и то обстоятельство, что к Никологорским зачастую приходили родные из Слободы, среди которых был брат Варвары, вернувшийся из заключе-ия. Мне приходилось проходить через комнату, где сидел этот парень, когда я шла к родным за молоком или несла ведро с очистками для их коровы. Я была в ужасе от жаргона зека, от тех историй преступного мира, которые парень с усмешкой рассказывал нашим племянникам. А Митя, Витя и Петя сидели, раскрыв рот, слушали с восторгом похождения своего дяди со стороны матери. Отец Владимир со дня смерти матери в свой родной дом не ходил, а за делом посылал меня. Мне всегда казалось, что батюшка мой избегал встреч с родными, которые хотя считались верующими, но нам завидовали, в огород нас не пускали. Батюшка мой боялся встретить брата в нетрезвом виде, когда затаённая злоба брата могла излиться наружу и оскорбить священный сан моего супруга.
Федюшка в пять лет не понимал наших отношений с родными. Они ласкали малыша, встречая его на улице, заманивали к себе. Федю усаживали за стол, поили чаем из самовара, задавали ему вопросы. Малыш чистосердечно, наивно отвечал, вызывая улыбки взрослых. Старшие дети докладывали нам, что Федя опять у соседей. Мы не раз запрещали ему ходить к Никологорским, но он не слушался. Однажды отец Владимир раза три посылал старших детей за Федей, но малыш домой не спешил. Когда он вернулся, отец здорово отшлёпал его со словами: «Почему сразу не слушаешься? Чтобы больше ноги твоей в старом доме не было!» Феденька плакал как никогда. Я его целовала, утешала, посылала просить у отца прощения. Я старалась объяснить Феде, почему нельзя ходить в чужую квартиру, но Федя не мог понять: «А почему же они к нам ходят телевизор смотреть, а нам к ним нельзя?» Конечно, Федя с отцом в тот же час примирился и больше никогда не выходил из послушания.
С папочкой своим он очень дружил, использовал отца Как учителя литургики. Бывало, приедет отец усталый, ляжет на диван, а Федя говорит: «Ты, папочка, отдыхай, только мне подсказывай, когда я ошибаюсь или не знаю, что говорить». И Федюша благоговейно облачался в свои священные одежды, доставшиеся ему от старших братьев. Федя произносил ектеньи, делал возгласы, часто спрашивал у отца: «А дальше что?» — «Дальше идёт пение». И отец тихо пел молитвы, Федя слушал и старался все запоминать. В пять лет он уже пел литургию верных.
Один старенький, заслуженный священник рассказал мне следующее: «Я шёл к жертвеннику во время пения Херувимской. Федя смотрел на меня в упор, стуча пальцем по своей курчавой головке. «Митру снять забыли», — шептал мне мальчик. До чего же он наблюдательный, нас поправляет!»
Дома Федя «служил» с большим благоговением, будучи уверен, что его, кроме мамы, никто не слышит. Иногда Федя пел очень громко, подражая отцу Василию Холявко. Тут зашёл к нам отец Алексей, поразился пению ребёнка. В другой раз отец Алексей зашёл к нам по делу, говорил со мной о проводке электричества, так как это была раньше его специальность. Увидев Федюшку, отец Алексей сказал с улыбкой: «Пойди, Федя, послужи». Малыш посмотрел на священника внимательно. Видя его несерьёзное отношение, Федя ответил: «Не моя неделя...»
В школе Федя попал к той же учительнице, которая вела прежде класс Симы, а потом Любы. Теперь Людмиле Васильевне уже около восьмидесяти лет, она посещает храм. Но когда она работала педагогом, никто не подозревал, что в душе своей Людмила Васильевна была верующая. Ей поручили сидеть на моих уроках, когда я вела кружок рисования и лепки. Дирекция велела Людмиле Васильевне не отлучаться ни на минуту, чтобы я не вздумала сказать детям слова о Боге, о религии. Да я и не собиралась в те годы проповедовать. Я хотела только показать ребятам, что среди верующих людей есть и здравомыслящие, нормальные, культурные люди, которые любят детей и могли бы им преподавать, если б власти разрешали. Ведь в те годы детям внушали, что в Бога верят только дураки и старики, так как наукой доказано... и так далее. А что муж мой священник, что дети мои ходят со мной в храм - это все ребята знали. Однако мы пользовались у них уважением и даже любовью.
