лежала его сброшенная с плеч шинелька — Левченко ушел в десант в короткой стеганке.
Воробьев бережно расправил шинель.
— Пропал наш дружок, как есть пропал.
С наступлением темноты всех раненых переправили на материк, в госпиталь.
Ушли и оставшиеся в живых бойцы наступавшего батальона. Санитарка Шура попросила разрешения остаться в крепости.
Неудача десанта, большие потери глубоко переживались всеми. Только очень немногие знали, что кровь пролита не напрасно.
Из Шереметевского пролома Иринушкин разглядел на косе солдат в голубых пилотках необычного фасона. Они явно не представляли себе, как опасен переход через наплавной мостик, в траншеях бегали в полный рост и совались прямо под прицел. Пулеметчики тотчас приступили к их «воспитанию».
На правом берегу, в разведотделе, в это же время отметили точно установленный факт: батальоны новой немецкой дивизии, известной под названием «Непобедимой», переброшены с другого участка в Шлиссельбург. Значит, на этом другом участке фронта советским частям воевать стало полегче.
Г Л А В А VII
СЕСТРЕНКА
Санчасть в крепости собирались укомплектовать давно. Поэтому желание Шуры остаться на острове пришлось кстати.
Она быстро обжила невзрачный каземат в Светличной. Стены с почернелой штукатуркой завесила простынями. Раздобыла белый шкафчик для лекарств.
Застелила койки чистым бельем. У дверей бросила коврик, аккуратно вырезанный из шинельного сукна.
Такая уж, должно быть, сила у женских рук. К чему прикоснутся — засветится, камень под ними теплеет. Право, в каземате даже уютно стало.
По своему белому царству Шура двигалась легкой походкой. Коренастенькая, с ловкими, быстрыми руками, она всегда находила для себя дело.
Если нет раненых, что-нибудь штопает, шьет. А тут вдруг завела в крепости настоящую прачечную.
Бойцы не любили стирать белье. Грязное выбрасывали. Это было возможно только потому, что в тех же обширных складах озерной флотилии нашлось несколько кип полотняного белья.
Но со временем кипы эти заметно отощали. Волей-неволей следовало подумать о стирке.
С берега на остров было доставлено «вооружение» необычного типа: два жестяных корыта.
Шура стирала полными днями. Рукой в мыльных хлопьях отбросит косицы на спину и снова нагнется над корытом. Троих бойцов приспособила себе в помощники; они охотно выполняли непривычную работу.
Белье для просушки вешали во дворе. Но после того как однажды несколько пар было продырявлено осколками, Шура велела натянуть веревки за менее обстреливаемой стеной.
Прошло всего несколько дней, а Шуру уже считали необходимым человеком в крепости. Бойцы даже удивлялись, как это они до сих пор жили без своей славной санитарочки. На острове Шуру стали называть сестренкой. Это душевное имя словно ограждало ее от всего дурного.
У санитарки работы было много. Чуть не каждый день — перевязки. Ранения почти все осколочные.
Гитлеровцы никак не могли позабыть о дерзком десанте. Теперь они держали крепость под постоянным огнем, особенно — подходы к острову и переправу.
К пулям, к осколкам в гарнизоне притерпелись. Но людей ждали испытания еще более тяжкие.
В кухонных котлах все чаще варились «пустые» щи. Кашу можно было убрать одной хорошей ложкой. Хлеб нарезался скупыми порциями, с каждой неделей все меньше. На столах не оставалось крошек. Крепость делила с Ленинградом блокадную судьбу.
В эти дни незаменимым человеком в гарнизоне стал седой старшина Иван Иванович Воробьев. По своей должности он ведал хозяйственным устройством, обеспечением тыла, то есть подвозкой продуктов, боеприпасов. Да дело-то в том, что крепость была боевой единицей, в которой тыла, в обычном понимании, не существовало.
Сколько раз седой старшина под минами, под пулеметным обстрелом вел груженые лодки на остров. Опасность не страшила его. Страшно было оставить людей без хлеба, а пушки без снарядов.
Для поездок на материк ему разрешалось выбирать солдат самых надежных, как для трудной боевой операции.
В одну из таких поездок он взял с собой Иринушкина.
В Морозовке, в полевой пекарне, нагрузили подводу хлебом, каждую буханку взвешивали, считая граммы. Хлеб укладывали в мешки.
Лошаденка попалась ленивая, еле передвигала ноги. Воробьев и Володя шли за телегой. По озеру перекатывались валы последней осенней бури. Прибой вскидывал белую пену. Трудно и гулко дышала Ладога.
Колеса телеги скрипели. Двое с автоматами шли, оступаясь в грязные, разбитые колеи.
Володя смотрел на тугие мешки, которые вздрагивали и плыли у него перед глазами. От них исходил вкусный хлебный дух.
Нестерпимо хотелось есть. Володя до тошноты наглотался слюны. Он поймал себя на том, что подошел вплотную к телеге, безотчетно протянул руку к мешку. Сразу же заметил взгляд Воробьева и принялся старательно поправлять мешок.
Снова хлюпает грязь под ногами. Опять скрипят колеса.
Нет, никогда в жизни Володя ничего не желал так сильно и неотвязно: схватить зубами пахучую мякоть, чтоб корочка хрустнула… Конечно, чужого он не взял бы. Но свой паек, то, что он все равно получит, отчего не взять сейчас? Ну, просто с ума сойдешь, как хочется есть…
Иринушкин посмотрел на старшину. Он шел неспешными шагами, засунув руки в карманы ватника.
Иринушкин задержал шаг, старшина поравнялся с ним.
— Иван Иваныч, — начал пулеметчик и помедлил, — Иван Иваныч! — И, торопясь, сбиваясь, сказал ему о «своем пайке».
Воробьев даже остановился от удивления.
— Думать о том не смей. Какой еще «свой паек»…
Володя догнал повозку. Стыдно было так, что есть расхотелось. Не слушать, не слушать, что еще может сказать старшина. Боец чувствовал: Иван Иванович шагает сзади и смотрит на него с укором.
На плечо Иринушкина легла рука старшины. Пулеметчик неловко отвел плечо. Но тут же ощутил, как в пальцы ему сунули что-то жесткое. Посмотрел: кусок хлеба. Ноздристый, черствый, наверно, еще взятый с острова.
Володя грыз его и сердился на себя, что не может отказаться от этого куска…
Он обрадовался, увидев одинокие дома Шереметевки, маленькую бухту, песчаный берег.
— С Орешка? — спросил часовой.
Военный люд прочно усвоил укоренившийся в Приладожье обычай — называть крепость ее старинным именем.
— Тут какой-то все спрашивал, когда лодки будут, — продолжал часовой, — вон дрыхнет.
Старшина подошел к красноармейцу, приткнувшемуся к ящикам. Он лежал, втянув голову в расстегнутый ворот стеганки.
Воробьев растолкал спящего, строго спросил:
— Тебе зачем в крепость?
Красноармеец встал. Иван Иванович попятился, крикнул:
— Иринушкин, смотри! Это же наш Степан.
— Ну, я, — преспокойно сказал Левченко, — чего ты всполошился?.. Махоркой не богат?
— Да как ты сюда попал?
— А где же мне быть, раз я из госпиталя иду.
— Мы ведь похоронили тебя.
— Тю! А я живучий. Ну, давай, давай махорку.
До назначенного часа переправы оставалось еще много времени. Бойцы
