что чубатого зовут Степаном и что его насмешливость безобидна, он и над собой не прочь подтрунить в веселую минуту.
По душе пулеметчику пришелся и Евгений Устиненков, гарнизонный почтарь, добродушный и необыкновенно сильный человек. Был он немногословен, говорил не красно, однако перечить ему избегали. Осердясь, он мог легонько толкнуть спорщика пальцами — и тот будто прилипал спиной к стене.
Не понравился Иринушкину тихий, угрюмый артиллерист Зеленов: смотрит он тебе прямо в глаза, молчит, думает. О чем думает? Может, недоброе.
Зато с Геннадием Рыжиковым, которого назначили на пулемет вторым номером, Володя поладил сразу. Низкорослый, скуластый, с лицом кирпичного цвета, этакий немудрящий человечек, Рыжиков был степенно рассудителен. К своему первономерному относился с уважением, разницы лет не подчеркивал.
В первое же дежурство на огневой точке он рассказал Володе о своем горе. Семья у него, жена и дочка Феня, остались в Шлиссельбурге, где до войны Геннадий работал на фабрике. Шлиссельбург он называл по обычаю старожилов Шлюшином.
Рыжиков очень интересно рассказывал про Фенюшку, какие у нее ямочки на локоточках, и зубешки щербатые, и что ходит она вперевалку, утеночком… Пулеметчик говорит, говорит, а на глаза вдруг слеза навернется.
Володя как умел старался отвлечь его от тяжелых мыслей.
— Чего это там на бровке зашевелились? — спрашивал он, хотя впереди виднелись только дымки. — Вот бы чесануть!
Оба настораживались, с сожалением думая о том, что «чесануть» им никак невозможно. Они находились на «запасной точке». Через нее пропускали всех новых пулеметчиков, чтобы дать им присмотреться к врагу, уразуметь обстановку, закалить выдержку.
Пулемет помещался под выступом восточной стены. Огонь из него можно было открывать только в самом крайнем случае.
«Запасную точку» называли еще «скучной точкой».
Володины дежурства выпадали большей частью на день. Но однажды пришлось ночь провести на «запасной».
Утром пулеметчики совсем продрогли, думалось им о землянке, о тепле.
Вдруг Рыжиков толкнул Иринушкина в бок и шепнул: «Комиссар». Тотчас же крепкая рука прижала Володино плечо, не допуская подняться.
Комиссар улегся рядом на землю и сказал:
— Проверим прицел.
Он быстро и коротко поводил стволом и довольно отметил:
— Приемлемо.
Пулеметчик смотрел на Марулина, на его крупные, резкие черты лица, на его горячие глаза.
— Товарищ комиссар, — проговорил он, — а ведь я вас знаю.
— Не помню. Где встречались?
— Да нет, вы и не можете меня знать, — взволнованно объяснил Володя. — Я вас видел в Морозовке восьмого сентября. Вы тогда со взводом шли. Кругом снаряды рвались, а взвод шел и пел…
Комиссар улыбнулся волнению пулеметчика, его сбивчивой речи.
— Не помню… А впрочем, возможно. — И совсем другим голосом, участливо: — Вы тут на ветру, наверно, замерзли, как цуцики? Потерпите. Скоро смена.
__________
Жизнь в крепости налаживалась основательно, прочно. Определенный ритм ей давали, как это ни странно, батареи противника. Они вели обстрел трижды в день, минута в минуту, перед завтраком, после обеда и перед ужином. Все уже знали, когда фашисты начнут «долбить», и спешили закончить свои дела до этого времени.
Обстрелы были очень интенсивны, снаряды ломали гранит, дробили кирпич. Но умело укрывшимся людям большого вреда не причиняли.
Комендант велел прорыть через двор глубокие траншеи. Приказано было передвигаться только по ним.
Каждый крупный артналет в крепости встречали боевой тревогой у пушек, у пулеметов, в стрелковых ячейках. Опасались нападения на остров. Но враг, видимо, сам боялся нападения.
Бойцы постепенно привыкли к фронтовому обиходу, к свисту осколков, к первой крови. Привыкли, потому что без этого спасительного чувства, притупляющего остроту опасности, жить под огнем невозможно.
В каземате Светличной башни оборудовали кухню. Здесь сытно пахло хлебом, варевом. В домике возле церкви устроили баню, с гладко выструганными полками, с горячей водой, шипящей на раскаленных камнях. Правда, после того, как однажды «он», то есть враг, кинул пару снарядов на дымок, стали растапливать баню осторожней.
Очень гордились в гарнизоне своей «киношкой». Разумеется, это был не настоящий кинотеатр. Передвижка работала в обширном подвале главного корпуса, где в далекие времена находилась пекарня.
Перед началом сеанса сжигали вязанку дров в большущей приземистой печи, для обогрева и вентиляции. Печь не топилась много лет и отчаянно дымила, но на это никто не обращал внимания.
Киноленты доставлялись нерегулярно. Поэтому приходилось одну и ту же картину «прокручивать» по нескольку раз. Но зрители не обижались, лишь бы картина была интересной.
Подвал заполняли битком, за недостатком скамеек рассаживались на полу. Кашляли, шаркали ногами, громко обменивались замечаниями.
Иринушкин смотрел в «киношке» фильм «Сердца четырех» и вечер этот запомнил надолго. Картина радовала его не потому, что была уж так хороша. На восприятие действовала необычность окружающей обстановки.
Вместе со всеми Володя хохотал, когда автомобиль незадачливых путешественников застревал в реке, и волновался, когда влюбленные ссорились, вместо того чтобы целоваться.
«Ведь это все было, было, — думал Иринушкин, — и тихие лесные прогалины с желтыми солнечными пятнами на листве, и любимые книжки, и города, залитые светом. Как не умели мы тогда ценить все это… Было и когда-то еще будет?»
Плохонькая передвижка тарахтела, замирала и вдруг совершенно умолкла. Зажгли коптилки и единственную, оплывшую свечу.
— Поскорее бы, — торопили зрители механика, — на самом интересном месте оборвал.
— Эх, неладно, — произнес досадливый голос, — теперь когда досмотришь.
К бойцам, сгрудившимся вокруг растерянного механика, подошли Марулин и Чугунов.
— Дай-ка взгляну, — сказал комиссар.
Иринушкин с интересом наблюдал, как под пальцами Марулина аппаратура распадалась на части и снова эти части становились на винты и закрепы.
Чугунов произнес вполголоса:
— Вот мастак. Ну, давеча с пулеметом справился — понятно. А киношное устройство — оно куда хитрей.
— Не знаешь разве, солдат на все руки мастер.
— Нечего шутками-то отделываться, — насупился комендант.
Бойцов облетел быстрый говор, почтительный и веселый.
— Ну, киномеханик я, — спокойно отозвался Марулин и постучал кулаком по стальным зажимам. Озадаченное лицо Чугунова рассмешило его, и он сказал: — Кинотеатр «Великан» на Петроградской стороне знаешь? Мой театр…
Передвижка опять затарахтела. Зрители расселись по местам. Музыка переливами ударила в стены подвала. Музыка из мира, который стал таким далеким.
Время от времени открывалась дверь и громкий голос вызывал:
— Сергеев, Гаврилюк — на выход!
— Артмастер — на выход!
Звучали поспешные шаги. И снова — тишина, напряженное внимание.
Стены подвала порою тряслись от взрывов. Доносились долгие, захлебывающиеся пулеметные очереди.
«Не наш снаряд, не наша пуля», — мысленно отмечали бойцы. Они не отводили глаз от простыни, заменявшей экран.
Г Л А В А V
„ШЕРЕМЕТЕВСКИЙ ПРОЛОМ“
Новую огневую точку Иринушкин и
