обороняли отечество, я пребывал в томительном бездействии...
— И подвергались мучениям и физическим, и нравственным.
— Голландцы распространяли в Японии слухи о наших поражениях, что было самым мучительным. Зато потом наш разум и сердце озарились радостью при вести о победе! Оказавшись в Петропавловске и во время долгого пути в столицу мы были счастливы вдвойне — и свобода, и всенародная радость! Признаюсь, я тогда размечтался — казалось, все пойдет под знаком победы...
— Полагали, что Александр оценит подвиг народа и щедрой рукой оплатит с высоты престола его мужество и страдания? — В голосе Штейнгеля отчетливо звучала нота сарказма. — Но царь крайне испугался. И этого мужества, и этой способности на подвиг. В такой решительный для нашей родины момент на престоле оказался человек неустойчивых взглядов, по своей недоверчивости неспособный даже опереться на мудрость честных советчиков.
— Вы, я вижу, решительный противник единовластия?
Штейнгель отрицательно закачал большой красивой головой.
— Напротив. Единовластие имеет свои достоинства. Престол наследственного монарха венчает сложное построение. Но власть самодержца должна иметь опору и ограничение в мудрости правительства, избранного народом. Поспешный переход к крайнему свободомыслию опасен. Я имел возможность долго и обстоятельно размышлять об этом. Я внимательно прочел все известные сочинения, кои способствуют развитию либеральных понятий. Я штудировал Вольтера и Руссо, Гельвеция, Монтескье и Радищева. Полагаю, все эти источники мысли и знания не ушли и от вашего внимания.
— Морская служба дает для сего двойное удобство — в штиль предоставляет возможность искать без помех истину в книгах, а в посещаемых портах показывает наглядные примеры претворения в жизнь самых отсталых и самых передовых идей.
— В этом вы правы. Вы долго служили на английских кораблях и посещали порты Англии.
Головнин улыбнулся:
— Англия и английские порядки после Отечественной войны интересовали российское общество. Я много думал о порядках и нравах этого народа. Надо признать одно: из того, что сейчас является взору просвещенного человека, — может быть, это лучшее.
Штейнгель нервным движением поправил очки:
— Я понимаю вас. Наша родина так далеко от желаемого, что даже пример этой меркантильной державы является нам в ореоле. Мы с вами люди взрослые. Жизнь научила нас осторожности. Но, насколько я знаком с нашей молодежью, ей кажется, что можно сразу шагнуть дальше. Для вас, полагаю, не секрет, что именно в кругах нашей морской молодежи зреют мысли о будущем родины. Я читал даже проект конституции, написанный вдумчиво и серьезно. И не только проект, но и замечания на него, также написанные офицером флота.
— Я догадываюсь, о ком вы говорите. Это наш общий знакомый, капитан-лейтенант Торсон.
— Как показался вам этот документ?
— Он вызывает много размышлений.
— Я бы хотел обратить ваше внимание на одну сторону дела, коей проект уделяет, на мой взгляд, мало внимания. Я имею в виду равенство материальных возможностей.
— Дорогой барон, без обиняков могу сказать вам — многое в мыслях и намерениях молодежи разделяю, но поспешность никогда не считал достоинством.
Штейнгель долго молчал, видимо что-то обдумывая. Наконец он решился:
— Бывают обстоятельства, когда перед необходимостью склоняются разумные соображения, и стрелка часов становится властительницей судеб.
— Я чувствую, вы сейчас душевно взволнованы, хотя стараетесь говорить спокойно. Поверьте, мне не чуждо все, что волнует вас.
Головнин поднялся из кресла:
— Я слышу, жена подает сигналы звоном чайной посуды.
Гость послушно встал и двинулся вслед за хозяином.
ТРИНАДЦАТОЕ
В жарко натопленной квартире собрались офицеры гвардейского экипажа. Обсуждалось положение в столице. Уже две недели, как умер император. Была одна присяга Константину, теперь предстояла вторая — Николаю. В народе ходили слухи, будто настоящее завещание покойного царя спрятано, подкинуто другое...
Для членов тайного общества представлялась благоприятная возможность. Даже самые сдержанные члены общества понимали, что настал час для действий.
Настроение собравшихся флотских офицеров было приподнятое. Нервно, коротко переговариваясь, все посматривали на хозяина квартиры лейтенанта Арбузова. Ждали его слова. Но он молчал.
— Господа! — встал старший из братьев Беляевых. — Всем нам известно общее направление мыслей. Я думаю, здесь, среди своих, мы можем говорить прямо, тем более что события не оставляют нам времени на долгие речи. Пришел момент для выступления. Если не теперь, то когда же?! Присяга в глазах народа — дело серьезное. Для солдат — и того больше. Прислушайтесь к разговорам в казармах. Там неспокойно... Нужна ли новая присяга? Кому-кому, а нам известен нрав Николая Павловича...
— Всех бы их в одну яму, — буркнул измайловец Гудимов.
Строгий, сосредоточенный Арбузов бросил в его сторону короткий взгляд.
— Что ты скажешь, Антон Петрович? — обратился к нему Бодиско.
— До сих пор мы только говорили, — поднялся с места Арбузов. — Теперь дело не за словами... Никакой присяги! Завтра окружим сенат и заставим его утвердить и обнародовать новый закон без династии Романовых. — Арбузов помолчал, остановившись взглядом на сделавшем испуганное движение к двери мичмане Дивове. — ...Кому не под силу или не по нраву, отказаться не поздно. Но, соблюдая честь и достоинство офицера, пусть не замедля о том предупредят, во избежание пагубного раскола и хаоса действий.
— Будь спокоен, Антон Петрович! Мы не дети и честь соблюдем, — отозвался Беляев.
— Тогда разойдемся... И с богом!
Оставшись один, Арбузов снял сюртук, открыл секретный ящик стола и начал разбирать бумаги, откладывая в сторону, что надо сжечь. Он понимал важность грядущего дня и опасность положения. Среди участников заговора могут оказаться и неустойчивые, как мичман Дивов, племянник сенатора. Способен ли он выдержать, если восстание сорвется? Не станет ли он не только жертвой, но и предателем?.. Надо быть готовым ко всему...
Арбузов был беден, не имел ни крестьян, ни поместий. Ему было уже под тридцать. Он побывал в Англии и во многих портах Европы. Знаком был с передовыми идеями времени и не страдал колебаниями и боязливой осторожностью богатых дворян.
...В этот день утром, выслушав рапорт фельдфебеля Боброва, он спросил его:
— Как насчет новой присяги?
— Смущаются люди, ваше благородие... Ходят слухи — незаконная...
— А сам ты как думаешь?
— Не могу знать, ваше благородие, — замялся фельдфебель. — Как вы
