Дешево цените мою принципиальность, — сказал Мирон Иванович.
— Да поймите же, принципиальный архитектор. Я знаю куда больше вас. Я знаю, что часовню вы не снесете, мы вам этого не позволим. Я знаю, что вы не поедете завтра на рыбалку, потому что в шесть утра рам позвонит этот толстяк… ну как его… заместитель директора и все отменит.
— Не думайте, что вы меня заинтриговали. — Мирон Иванович клял себя за слабость. Надо было сразу уйти.
— Я и не пытаюсь. Неужели вы думаете, мы будем тратить время и силы на то, чтобы я сидела с вами на лавочке или гуляла под луной?
— Тогда идите спать.
— Последний раз обращаюсь к вашему разуму — спасите часовню!
— Глупости! Часовня нам мешает. Она никому не нужна. Мы возводим города будущего — башни из стекла и сборного железобетона.
— Я вам гарантирую, что эта часовня переживет ваши шедевры из сборного железобетона, потому что они, в сущности, времянки. Стандартные времянки, поставленные за неимением лучшего. Пройдет совсем немного времени, и строительство снова станет созиданием прекрасного.
— У нас с вами разные вкусы.
— Не сравнивайте, потому что у вас нет никакого вкуса. Откуда быть вкусу у человека, лишенного корней?
— Все, — сказал Мирон Иванович. — Мне это надоело.
— Если бы вы знали, как вы мне надоели, — сказала девушка. — Ведь такие уроды, как вы, думающие только о сегодняшней выгоде, о том, чтобы посидеть в ресторане с заказчиком и выполнить план, снесли в этом городе шесть церквей, гостиные ряды и не счесть сколько старых домов, созданных людьми, которые знали, что такое красота.
— Зачем же обвинять меня в перегибах тридцатых годов? — удивился Мирон Иванович. — Это нечестно. Я сам выступал за реставрацию крепостной башни.
— К счастью, ваше поколение — последние истребители русской культуры.
— Вы надеетесь, что придут другие? Лучше?
— Я убеждена.
— Что ж, подождем, — сказал Мирон Иванович. — Спокойной ночи. — Он не знал, надо ли прощаться за руку, потом решил, что не надо, кивнул и пошел к подъезду.
Таня догнала его в дверях.
— Погодите, — сказала она. — Я вам только покажу один снимок. Надеюсь, это останется между нами.
Она протягивала ему цветную фотографию размером в открытку. В подъезде было светло, и Мирон Иванович явственно разглядел картинку — небольшую приземистую белую церквушку с куполом, двумя узкими стрельчатыми, в глубоких нишах, окошками и низкой дверью под тяжелым будто витым из ветвей порталом.
— И что? — спросил он.
— Это она, — сказала Таня. — Нравится?
Мирон Иванович сразу догадался, что, если переделать оконные проемы, восстановить портал, да еще барабан и купол, из сапожной мастерской получится памятник архитектуры.
— Пришлось снять метр земли, — сказала Таня, — ведь культурный слой здесь трехметровый, зато сразу изменились пропорции, правда?
Мирон Иванович заметил, что за часовней, там, где должен возвышаться корпус заводоуправления, видны только зеленые деревья.
— Липа, — сказал он уверенно.
— Почему?
— Здания нет. Рисуете, так соблюдайте историческую правду. Где заводоуправление?
— Снесли, пока совсем не развалилось.
— Снесли? В прошедшем времени?
Почему-то Мирон Иванович подумал о том, какие тонкие в доме стены и соседи услышат, что он поздно вечером беседует с девушкой, причем на странные темы. Поэтому конец вопроса он произнес шепотом.
Девушка ничего не сказала. В руке у нее были еще две фотографии. Одна изображала какой-то довольно грубый орнамент, вторая — белесую картинку с наивными волнами и кораблем, полным примитивных человечков.
— Это мозаичный пол, — сказала девушка, — и фреска. Как видите, я вас не обманывала.
— Я не знаю, зачем вы все это нарисовали, — сказал шепотом Мирон Иванович, — но на мое решение эти фальшивки не окажут никакого влияния.
Он чувствовал себя оскорбленным судьбой заводоуправления. Совсем неплохое получилось здание, с просторными кабинетами, столовой, залом заседаний — такое здание не стыдно построить и в крупном городе.
— Это не фальшивки, — сказала Таня, — а фотографии.
— А когда же, простите, их сделали? Где, простите, — Мирон Иванович не скрывал сарказма, — вы увидели купол над сапожной мастерской?
— Эти фотографии будут сделаны через сто двадцать лет.
Неестественность и в то же время уверенность этого ответа заставила Мирона Ивановича забыть, что он не хочет терять ни минуты на пустые разговоры. Если допустить совершенно невероятное, если счесть, что ты не жертва дурацкого розыгрыша, а очевидец невероятного события… Впрочем, в облике этой девушки с самого начала виделось нечто неземное и совершенно необыкновенное, иначе почему Мирона Ивановича, человека сдержанного и никак не влюбчивого, потянуло к ней, как мотылька к яркому свету?
И пока эти спутанные и неосознанные мысли прыгали в мозгу, как кузнечики в высокой траве, Мирон Иванович так и стоял с фотографиями в руке, не желая глядеть на них и в то же время не смея поднять глаз на Таню.
— Что же вы предлагаете? — спросил наконец Мирон Иванович.
— Не сносить часовню.
— Но ведь вы считаете, что ее и так не снесут.
— Правильно. Но мы еще не знаем, какой ценой.
Таня поглядела в пустые от шока глаза Мирона Ивановича, взяла его за руку и вывела в летнюю ночь. Мирон Иванович покорно сел на лавочку.
— Я отказываюсь понимать, — сказал он наконец, возвращая фотографии.
— Вы все понимаете.
— Так чего же вы раньше ждали?
— Все очень просто — мы на пределе проникновения.
— Проникновения к нам? — догадался Мирон Иванович.
— Да, глубже мы опуститься в прошлое не можем. Сто двадцать лет — предел.
— И вы столько всего упустили?
— Сегодня нас очень мало, — сказала Таня. — Единицы. Завтра будет больше. Пока на это уходит три четверти энергии всей Земли.
— Ну зачем так много! — Потрясение боролось с недоверием в душе Мирона Ивановича.
— Неужели вы не поняли? Мы живем в мире, который сделан вами. Сделан вами вчера и сегодня. Построен или разрушен. Облагорожен или загажен. Если мы можем остановить дурное, мы будем это делать. Завтра, послезавтра, каждый день. Сегодня — один из самых первых дней.
Таня положила узкую ладонь на руку Мирона Ивановича, как бы успокаивая его.
— Вы не волнуйтесь, — сказала она. — Мы вообще стараемся не говорить людям прошлого. Но
