вы были такой упрямый.
— Впрочем, эта часовня — пустяк, — оживился Мирон Иванович. Он вдруг не только поверил — внутренне, искренне, окончательно, что именно его избрали в качестве интеллигентного доверенного собеседника, но и понял, что они поступили верно. — С ней вы справитесь. Я вам должен сказать, что есть куда более важные проблемы. Беспрерывно загрязняются водоемы, леса — знаете, как идет рубка и сплав леса? А загрязнение атмосферы? Вам же этим надо дышать. Или вы занимаетесь только культурой?
— Мы занимаемся всем.
— Вот вы и займитесь. Это не терпит отлагательства.
— Мирон, милый, — сказала Татьяна, и глаза ее светились ярче голубого платья, — вы, по-моему, не все поняли. Мы вам не няньки. Мы — это вы, только завтра. Не нам, а вам надо остановиться и не травить себя и нас.
— Конечно, — сказал Мирон Иванович. — Разумеется. Это очень точно сказано о нашей общей ответственности.
— Я тут всего несколько дней, и меня, честно говоря, потрясает пропасть между благими пожеланиями и вашими каждодневными действиями. Вы все согласны не губить лесов и не травить рек. Вы все согласны не сносить древних памятников и не кидать в траву консервные банки. Но когда это касается именно тебя, когда ты совершенно один и никто не видит и не может схватить тебя за руку, почему ты кидаешь консервную банку и глушишь рыбу динамитом? Почему?
Мирон Иванович держал в руке окурок, который он намеревался бросить в кусты. Окурок жег пальцы, но бросить его было как-то неловко.
— Рыбу я не глушу, — сказал он, поджимая, чтобы не обжечь, пальцы. Он понял, что надо спешить. Таня уйдет. В любой момент. Ей Мирон не нужен. Добьется своего и уйдет. — Мне надо узнать, я никому не скажу. Пожалуйста, в виде исключения. Я, конечно, понимаю, что заводоуправление сто лет не продержится. Материалы оставляют желать лучшего. Но ведь в будущем я перейду на монолит. У меня есть кое-какие задумки. Мне очень важно знать, что я осуществлю. Скажи, пожалуйста.
Сигарета обожгла пальцы, и Мирон Иванович кинул ее в кусты.
— Я только знаю, что заводоуправление снесут. Это еще до меня случится. А больше я ничего не знаю.
— Жалко, — сказал Мирон Иванович. — Впрочем, архитекторов везде забывают. А часовню будем беречь.
— Хорошо, — сказала Таня. — На той неделе вы вступите в общество охраны памятников. Не формально, а как его активный член.
— Разумеется, — сказал Мирон Иванович. — Можно личный вопрос?
— Я не замужем.
— Нет, я про часовню. — Мирону Ивановичу показалось, что наверху приоткрылось окно. Может, кто-то подслушивал. Он опять перешел на шепот. — Вот вы мне показали фотографии, и это означает, что часовня обязательно сохранится. И доживет до ваших дней. Мне лично это очень приятно. Но если в этом уже есть определенность, как бы закон вечности — можно мне в этом не участвовать?
— Как так?
— Лично не участвовать. Мы сегодня так хорошо посидели с моими заказчиками, с ними мне и дальше придется работать: завод в городе — это сила. А если я завтра приду и скажу им, что я отказываюсь, потому что ко мне пришла одна девушка из будущего…
— Этого вы никогда не скажете. Вы не дурак. Вам не поверят и правильно сделают. Вы объясните, что как городской архитектор…
— Погоди, Танюш, пойми… Если все равно эта проклятая сапожная мастерская сохранится, то, значит, мне можно ничего им не говорить?
— Ах, вот вы о чем! — Таня так громко это сказала, что Мирону Ивановичу захотелось зажать ладонью ее пухлые губы. — Значит, я в принципе «за», но и пальцем ради этого не пошевельну.
— Ну зачем так категорично! Ты здесь чужой человек — пришла-ушла, а мне жить. Они же мне не простят, я лишусь их доверия.
— А ведь нет доверия.
— Есть. Есть добрые человеческие отношения. Я буду совершенно откровенен — мы сдаем заводской дом. Улучшенной планировки. В нем они дают мне двухкомнатную квартиру. Это не аргумент для такого светлого будущего. Там у вас проблем, может, и нет. Сколько у тебя комнат?
— Не скажу. Я тебе больше ничего не скажу.
— Но ведь часовня все равно будет стоять! Значит, кто-то другой примет меры. Кто-то более высокостоящий.
— Архитектор, — и тут Мирон увидел, как глаза Тани зажигаются голубоватым, ослепительным прожигающим светом, — ты ничего не понял. Часовня будет спасена именно потому, что ты ее спасешь.
— Нет. — Мирон покачал головой. — Не я.
— И если ты не спасешь ее добром, мы перейдем к действиям.
— К каким же, простите, вы приступите действиям в чужом веке? Вы здесь, простите, не прописаны.
— Слушайте. Я сейчас ухожу. И больше тратить времени на вас не буду. Я все объяснила. Я сказала, что мы идем в прошлое, чтобы спасти свое настоящее — и ваше будущее. Мы знаем, кто конкретно виновен в том или ином проступке против земли, воздуха, планеты, людей. Мы идем к этим людям. Мы говорим с ними добром. Но бывают случаи, когда нам попадается темный эгоист, себялюбец, преступник.
— Таня!
— И тогда мы принимаем другие меры. Неужели ты полагаешь, что ради будущего всей Земли мы пощадим нескольких подонков?
— Я тебе не давал повода!
— Я виновата. Я подумала: ах, какой милый человек! Он все поймет.
— Я все понимаю — ты не хочешь понять меня!
— Ты завтра же скажешь, что часовня остается. Даже если рискуешь потерять новую квартиру и собутыльников.
— А если нет — убьете?
Мирон Иванович сказал это роковое слово будто в шутку, но глаза Татьяны стали колючими, как обломки льдинок.
— Да, — сказала она.
— Мы для вас… так? Ничто?
— Я пошутила. Но подумай о судьбе Степанцева.
— Кого?
— Заведующего свинофермой.
Таня быстро поднялась, словно взлетела над скамейкой.
И побежала прочь.
Мирон Иванович ринулся было за ней, но понял, что бессмысленно бегать. Ему было обидно. Он не хотел ничего дурного, он хотел только, чтобы его поняли, — каждый человек хочет, чтобы его понимали.
Вдали за кустами светлячком мелькнул голубой огонь.
Мирон Иванович поднялся к себе в малогабаритную однокомнатную квартиру — скорее бы в новую переехать! — лег спать и сразу заснул, хотя полагал, что будет всю
