Лежал, пока не началась гангрена…
Она замолчала. «Какой тёплый взгляд! – подумалось ему. – Сколько ей лет? Восемнадцать? Или чуть больше?»
– Что ты тут делаешь? – спросил, чтобы поддержать разговор.
Маринка покраснела.
– За тобой шла! – встряхнула русыми волосами. – Надоело плакать, поговорить хотела.
Он усмехнулся. И вдруг понял, что совершенно не стесняется её. Не стесняется и не стыдится ни своего худого тела, ни искалеченных ног. И не потому, что она не нравится ему, – напротив, она очень миловидна, – а потому, что исходит от неё какое-то особое душевное тепло. Без слов, но мягко и нежно, оно окутало его голову, проникло в сердце, согрело всё внутри. Ветер приподнял край рубашки, которую он бросил на ноги, и обнажил протезы, но даже это не смутило Александра. Он понял, что для неё важен он сам, а не его костыли.
– Ну что ж, давай, поговорим, – ответил, улыбаясь и делая движение в сторону, словно предлагая присесть.
Она села, вздохнула, и…
Сказать, что они говорили – это не сказать ничего! Сначала – стесняясь, затем – доверяя всё больше и больше, они раскрылись друг перед другом так, как делают это по-настоящему родные люди. О доме, о детстве, об армии, о том, почему так случилось. Об общих друзьях, которых оказалось немало, и о том, что ей очень хочется поступить в институт.
Сидели, потом гуляли по берегу, и он шутливо опирался на неё, делая вид, что его качает. Она с готовностью подставляла плечо, а потом осмелела и обняла его за талию. Он глядел в её глаза – и хотел смотреть, не отрываясь, и совсем забыл про те душевные муки, которые так долго истязали его. «Я видел её, помню, что видел, но где и когда… Да какая разница теперь, если она уже другая, и сам я – другой. Мы повзрослели…»
На пляже появились люди, они с удивлением взирали на странную пару, пока Александр не предложил уйти.
– Пойдём, я познакомлю тебя с мамой.
– С мамой, которую я знаю давным-давно…
Смеясь, уходили с пляжа. Он с трудом одолел половину подъёма и присел на камень отдохнуть. Маринка пристроилась рядом. Её взгляд устремился на море, на дальнюю линию горизонта, а рука поглаживала костыли. Александр поймал этот жест – и вдруг содрогнулся. «А ведь я не замечал её. Если б не эти костыли, так и ходил бы мимо…»
И впервые за последнее время он не почувствовал себя обделённым.
– Отдохнул? – спросила она, вставая и подставляя плечо.
«Да уж, – подумал он, – с таким плечом ни один подъём не страшен».
Обнял её, прижал к себе осторожно, и они вместе, не спеша, продолжили путь…
Расставание
Унылый пейзаж. Поезд движется вдоль полей, глубокая осень. Я лежу на верхней полке и стараюсь уснуть, но память бередит, растревоживает душу. Может быть, потому, что всё случилось недавно? Сколько прошло? Всего год. Тогда тоже была тихая осень…
– Унылая пора, очей очарованье, – прозвучал милый голос, и девушка, задев меня чемоданом, протиснулась в купе.
Я стоял у окна, прижавшись к стеклу головой, и следил за тем, как по небольшой платформе снуют одетые в плащи пассажиры. Обернулся: волосы до плеч, светло-русые: тот цвет, что я любил.
– А дальше? Как дальше, помните? – спросил, улыбаясь.
Она пожала плечами:
– Нет, конечно. Что-то про поля…
– Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса –
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье,
И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч, и первые морозы,
И отдалённые седой зимы угрозы, – неторопливо продекламировал я.
Она прервала меня ласковым смехом:
– Ладно, сдаюсь. Пушкина вы помните лучше, чем я. Или это Лермонтов?
Мне стало плохо от такого невежества. Но, кажется, она шутила. Или хотела познакомиться. Впрочем, знакомиться всё равно бы пришлось, потому что в купе, кроме нас двоих, была лишь бабулька, которая ехала к сыну. Но не разговаривать же всю дорогу с бабулей?
Мы познакомились: Ася. Странное имя, но доброе, тёплое, как и она сама. «До Воронежа – двое суток пути», – думал я в предвкушении приятного общения. Но разве мог знать, что лишь в первые сутки будет легко, а потом всё изменится, потому что каждый стук многотонных колёс начнёт приближать меня к расставанию. С ней, единственной девушкой, которая стала нужна мне как воздух, как жизнь.
Её дыхание, тепло её присутствия, этот чудесный поворот головы, когда все черты смягчаются светом неярких ламп. Этот голос, который шепчет:
– Серёжа, бабуля уснула, пойдём в коридор.
И мы стоим в коридоре, близко-близко, и мне хочется лишь одного: прижать её к себе и не отпускать никогда. Но поезд летит в ночи, стремясь к той точке, за которой – расставание.
– Я не знаю тебя, – шепчет она.
– И я не знаю.
– А кажется, что знаю давно.
Молчу. Что тут сказать? Вам знакомо это чувство – человек близок, хотя видишь его впервые? И всё в нём – дорогое, понятное, и ты будто чувствуешь, что он хочет сказать или сделать.
– Серёжа… – звучит её голос.
– Да?
– Ничего. Просто – Серёжа…
Она повторяет моё имя, и я знаю, что нужно поцеловать. Но я боюсь спугнуть её, как хрупкую птицу, замершую в ночи. Боюсь испугать своей дерзостью, пылом.
Потом мы лежали на полках, разделённые узким пространством, но руки соприкоснулись и крепко держали одна другую, пока мы не уснули.
Наутро Ася была грустна. Она понимала, что впереди – расставание, потому что я – до Воронежа, а она – дальше. И весь этот день оказался окрашен в печаль этого слова: расставание.
Нет, мы не сдавались: шутили, смеялись, прятали грусть далеко-далеко, но уже ближе к вечеру сбежали в холодный тамбур и целовались до посинения, а колёса всё мчали и мчали…
Потом она отодвинулась:
– Не хочу с тобой расставаться.
– И я не хочу.
– Сережа, что нам делать?
– Напиши мне.
– Это не то…
Я и сам понимал, что это не то. Она опять придвинулась. Я обнимал её крепко, так крепко, как только мог. Но уже текла ночь, приближая расставание. Мы не спали. Вернее, не спал я: держал её, сидя на нижней полке. А она положила голову на мои руки и так и уснула.
Утро – безжалостно, как поток; голос проводника: «через двадцать минут Воронеж!» Все суетятся, топчутся в коридоре. Ася грустно смотрела – ещё не
