погибшими, которых не успели похоронить: одичавшие собаки подбирались с наступлением темноты и утоляли свой аппетит.
Он опять взглянул на Петра: тот задремал. Валентин присел рядом, притулился к нему и тоже закрыл глаза. Минуту-две сидел, затихая, а потом по какой-то неизвестной причине почувствовал, что именно в нём, в плече друга, сошлись и вопрос, и ответ. Зачем? Да чтобы вернулся Петька к семье и съел свою лапшу с бараниной.
– Ох! – шумно кричал он на следующее утро, когда командир приказал перебраться на другой берег, а переправу так и не навели: дескать, неглубоко!
Неглубоко-то неглубоко, а вода холодная! Пусть и лето, а вот так, поутру, сигануть! Ну да ладно, вышли – сели сушиться.
– Давай котелок, за кашей схожу, – пробасил Петька.
Валентин достал котелок, смахнул пыль и, пока Петька ходил, неторопливо снял сапоги, выжал воду из портянок и разбросал на кустах просушить. Штаны тоже развесил, а вот гимнастёрку снимать не стал: неподалеку сновали сёстры из медсанбата и то и дело поглядывали в сторону бойцов. Когда Пётр вернулся, гремя не доверху наполненными котелками, он взял одежду друга и развесил тут и там.
– Лучше б переправу построили, чем вот так, в мокром…
– Да ладно, спешить некуда. Всё одно…
– Что – одно?
– Погибнем все, вот что, – грубо ответил Пётр.
– Погодь, браток, – пресёк его Валентин. – А как же курица? Баба твоя запечёт, а тебя и след простыл…
Пётр улыбнулся:
– Так что, за курицу воевать?
– Не за курицу, а чтоб жену не огорчать. Ей твоя похоронка на кой нужна? Печку растапливать, что ли?
Так, переговариваясь, доели кашу, полежали немного, а потом Валентин, как младший, понёс котелки к реке. Впрочем, обычно мыли по очереди. Но ему нравилось сидеть у воды, чистить песком ложки, чтоб до блеска, и при этом мирно глядеть вокруг. Вроде как нет войны: просто, тихо, спокойно… По ряби реки рыбёшка мелкая прыгает, там – сом проплывает; сома-то не видно, да только Валентин знает, что пузыри такие – от него, толстопузого. Сидел, улыбался, душой отдыхал.
А наутро – опять переход, как дали вёрст двадцать в один присест, не останавливаясь; потом дождь хлынул. Петька шёл рядом, ругался, но беззлобно, а так, чтоб что-то сказать… К вечеру в деревушку пришли. Разбрелись по избам, обсушились, помылись. Воспользовавшись минутой, Валентин побрил голову товарища: меньше волос, меньше вшей. Легли спать на полу, привычно согревая друг друга. И по какой-то причине он опять почувствовал то же, что и раньше: словно Петькино плечо – самая надёжная в мире опора, и что здесь сосредоточились и вопрос, и ответ.
Его ранило в одном из боёв, недалеко от германской границы. Отправили в тыл на лечение. Там и узнал, что друга убили. Валентин уходил в поля, долго смотрел в небо. Он ненавидел войну и всё, что с ним было. Хотел вставать утром, пить молоко за столом, потом идти в поле, сесть за свой трактор и просто пахать – долго, бездумно, но чтобы поле было большим, бесконечным… И чтобы день тянулся много-много часов.
В день победы оказался в своём селе: отпустили на побывку. Радовался – и плакал, ни слёз не стесняясь, ни баб, ни мужиков. А потом потянулось время, у которого есть одно удивительное, всеми замеченное свойство: залечивать раны. И – затянулись, лишь рубцы не давали спать: болела душа по ночам, тосковала. Годы прошли, а то страшное не забылось.
Состарился, стал ветераном, – почётным, уважаемым на селе. Выступал в школе на собраниях. Но почему-то, когда у него спрашивали, за что воевал, то отвечал привычно: «За родину», а сам каждый раз вспоминал своего Петьку и его нехитрые мечты. И где-то в сердце понимал, что вот это и было главным: чтобы вернулся друг домой, а на столе – лапша с бараниной. Или курица, запечённая в печи…
Год сорок второй. В степи
Коршун – хищная птица. Мощные когтистые лапы, узкий хвост, изогнутый клюв. В волжских степях их водится предостаточно. Но только мало кто знает, что если коршун нашёл хозяина, то остаётся верен ему всю жизнь.
Гришке молодого птенца отец принёс.
– Гляди, сынка, что я в степи нашёл. Приручишь, справишься?
Птице Гришка обрадовался, назвал по-челове-чески, Прохором. Неуклюжий, едва оперившийся, Прохор скакал по двору, пытаясь подняться над землёй, да сил ещё не было. Первое время Гришка для него мух ловил, потом капкан на полёвок ставил, а как коршун подрос, так и сам стал для себя пропитание находить. То змею в огороде поймает, то кусок падали принесёт. Гришка хмурился, нос воротил, ну да что делать? У каждого – свой вкус!
Война началась внезапно. И отец, и брат мобилизовались. Остался Григорий в доме за старшего. Мать с утра на фабрике, а парнишка – по дому. Первый год протянули, а как сорок второй начался, да немец к Волге подошёл, голодно стало.
– Сынок, – просила мать, – ты по хуторам походи, по заброшенным, в огородах покопай. Где-то свёкла проросла, где-то картошка. Что-то да найдёшь.
Сын соглашался. Брал поутру небольшой мешок и шёл по всем хуторам. Их в степи много: люди, кто мог, уходили, дома оставляли. А в огородах – лук пророс, какой-то клубень потомство дал – вот и пропитание для них с мамкой.
И не знал он, что в одном из своих походов едва не попадёт в беду…
Стояли последние дни октября. Холодно, мокро, а в тот раз погода безветренной выдалась, облака рвались над головой лёгкими парусами неведомых кораблей. Прохор, верный спутник всех путешествий, кружил в вышине. Мамка, напутствуя, велела:
– Сынок, услышишь шум моторов, прячься в избе, да не выглядывай: немцы играючи людей подстреливают.
Гришка наказ принял – да и забыл: увлёкся, замечтался. А тут и огород хороший попался: то тут, то там клубни картофельные в земле. Ох, и ужин у них с мамкой будет!
Как вдруг – молнией спикировал Прохор, да на него! Крыльями машет, кричит: «ки-ки-ки!»
– Ты чего это? – возмутился Григорий. – На меня?!
Только Прохор не унимается. Бьёт хозяина по лицу, а потом взял да в темя и клюнул! Обозлился Гришка, но только как с коршуном спорить, если у того размах – полтора метра? Ринулся к дому, укрыться, ноги в земле увязают, руками от Прохора прикрывается, а тот не отстаёт, гонит и гонит его.
– Пошёл! Прочь пошёл! Ты что, очумел? Я для тебя мух ловил, а ты…
Забежал Гришка в дом, дверь за собою закрыл, стоит, ругается. Отдышался
