Филипп чувствовал себя неловко. Перепуганный, он тайком пробрался ко мне в галерею, и я подумала, что жену он боится не меньше, чем графа.
— Я слышал, у вас произошла размолвка… с моей женой. Мне жаль. Разумеется, я не желаю вашего отъезда, мадемуазель Лосон, но в этом доме… — Он развел руками.
— Я считаю, что должна довести работу до конца.
— И скоро это произойдет?
— Еще многое нужно сделать.
— Когда вы закончите работу, можете рассчитывать на мою помощь. Все, что в моих силах… А если решите уехать раньше, я, возможно, смогу найти вам другое место.
— Буду иметь в виду.
Филипп уныло поплелся к себе, и я подумала: «Он не создан для борьбы, у него нет характера. Может быть, поэтому он здесь».
Между ним и графом существовало довольно странное сходство. Оно заключалось в общих речевых интонациях и чертах внешности, но насколько один был ярок и уверен в себе, настолько другой был тих и незаметен. Филипп, видимо, всю жизнь зависел от богатых и влиятельных родственников. Возможно, именно это сделало его таким робким, заставило заискивать перед всеми. Сначала он симпатизировал мне, а теперь просил уехать, лишь бы избежать домашних неурядиц.
Может быть, он прав и мне следует уехать, как только отреставрирую начатую картину. Если я останусь, не будет ничего хорошего. Чувства, разбуженные во мне графом, станут глубже, а боль от неизбежного расставания — сильнее.
Я понимала необходимость отъезда, но в глубине души решила не уезжать и даже принялась за поиски стенных росписей, которые могли быть скрыты слоем побелки. В случае удачи я бы снова погрузилась в работу и забыла о страстях, кипевших вокруг. В то же время, у меня появился бы благовидный предлог для того, чтобы остаться в замке.
Особенно меня интересовала небольшая комната, смежная с оружейной галереей. Комната эта находилась с северной стороны замка, из окна открывался великолепный вид: пологие склоны виноградников и вьющаяся между ними парижская дорога.
Я помнила, как разволновался отец при виде стены, очень похожей на одну из стен этой комнаты. Он тогда сказал, что во многих английских особняках настенные росписи скрыты под слоем извести: когда фрески портились или просто переставали нравиться, их забеливали.
Снимать наслоения извести — тонкая работа. Я видела, как это делал отец, даже помогала ему: у меня были способности к занятиям такого рода. Вот и теперь унаследованное от отца чутье самым непостижимым образом привело меня к этой стене, и я была готова поклясться, что под побелкой что-то есть.
Я работала мастихином. Лезвие ножа еле касалось стены, и мне никак не удавалось пробиться сквозь верхний слой извести. Прибегнуть к более радикальному методу я не могла: одно неосторожное движение способно погубить ценное изображение.
Так прошло полтора часа. За это время ничто не подтвердило справедливости моего предположения. Я устала, продолжать работу не имело смысла.
На следующий день мне повезло. Я отслоила небольшой кусочек извести — всего в одну шестнадцатую дюйма, но зато окончательно уверилась в том, что на стене написана картина.
Поиски фресок оказались лучшим, что я могла сделать, чтобы отвлечься от растущей напряженности в отношениях между обитателями замка.
Я расчищала стену. Вдруг из коридора донесся голос Женевьевы.
— Мисс! — позвала она. — Где вы?
— Я здесь, — ответила я.
Девочка вбежала ко мне. Она была в смятении.
— Мисс, из Карефура сообщили, что дедушке хуже. Он спрашивает меня. Пойдемте вместе.
— Твой отец…
— Его нет в замке. Катается верхом… с ней. Пожалуйста, мисс, пойдемте, а то мне придется поехать с конюхом.
Я встала. Сказала, что переоденусь и через десять минут буду ждать ее на конюшне.
— Не задерживайтесь, — умоляла она.
По дороге в Карефур Женевьева молчала. Дом Франсуазы отпугивал и в то же время манил ее.
В вестибюле старого дома нас ждала госпожа Лабис.
— Хорошо, что вы приехали, мадемуазель, — сказала она.
— Ему хуже?
— С ним опять случился удар. Морис пошел звать его к завтраку и увидел его лежащим на полу. Когда ушел доктор, я послала за мадемуазель Женевьевой.
— Он… умирает? — глухо спросила Женевьева.
— Мы не знаем. Он еще жив, но очень плох.
— К нему сейчас можно?
— Пожалуйста.
— Пойдемте со мной, — позвала меня Женевьева.
Мы вошли в уже знакомую мне комнату. Старик лежал на тюфяке. Госпожа Лабис попыталась устроить его поудобнее. Накинула на больного одеяло, поставила в комнате небольшой стол и стулья. На полу даже лежал ковер, но голые стены, распятие и скамейка для моления по-прежнему придавали комнате вид монастырской кельи.
Старик лежал, откинувшись на подушки. Зрелище было не из приятных. Глаза запали, нос заострился; несчастный напоминал большую хищную птицу.
— Пришла мадемуазель Женевьева, сударь, — негромко доложила госпожа Лабис.
На его лице мелькнуло осмысленное выражение. Он шевельнул губами и с трудом произнес:
— Внучка…
— Да, дедушка. Я здесь.
Он кивнул ей и перевел взгляд на меня. Видел он только правым глазом. Левый глаз после удара уже не двигался.
— Иди сюда, — позвал старик. Женевьева пододвинула свой стул к постели, но больной смотрел на меня.
— Он имеет в виду вас, мисс, — прошептала Женевьева, и мы поменялись с ней местами. Старик, казалось, остался доволен.
— Франсуаза, — произнес он, и я поняла, что он принял меня за мать Женевьевы.
— Все хорошо, не волнуйтесь, — сказала я.
— Не… — Он говорил невнятно. — Осторожно. Следи…
— Да, да, — мягко отвечала я.
— Не надо было выходить замуж… за этого человека. Знай, это была… ошибка…
— Все в порядке. — Я пыталась его успокоить.
Вдруг лицо старика исказилось.
— Ты должна… Он должен…
— О, мисс, — взмолилась Женевьева, — мне этого не вынести. Он бредит, не узнает меня. Мне обязательно сидеть здесь?
Я покачала головой, и она выскочила из комнаты, оставив меня наедине с умирающим. Он заметил ее исчезновение и, как мне показалось, обрадовался.
— Франсуаза… Держись от него подальше… Не позволяй ему…
Слова давались ему с трудом, но он изо всех сил старался мне что-то сказать. Я же изо всех сил пыталась разобрать его невнятную речь. Он говорил о графе, и я чувствовала, что, может быть, в этой самой комнате узнаю тайну смерти Франсуазы. А больше всего на свете мне хотелось доказать, что ее муж не имел никакого отношения к ее гибели.
— Почему? — спросила я. — Почему надо держаться от него подальше?
