Разыскивая на поле битвы Люция, Филипп споткнулся о раненого. Лицо его было изуродовано ударом пики. Один глаз вытек, другой, полуприкрытый судорожно вздрагивающим веком, глядел.
— Ир! — Филипп нагнулся и дал умирающему воды. Гелиот отхлебнул, в груди у него заклокотало, вместе с предсмертным хрипом Филипп услышал:
— Возьми на шнурке гвоздь! Он был вбит в рану Аридема. Возьми и забей: его в гроб Рима!
Ир вздохнул и вытянулся…
С какими мыслями умирали люди! Филипп с суеверным трепетом потрогал ржавый гвоздь.
Гипсикратия стонала во сне. Митридат, утомленный кровавой битвой и отступлением, крепко спал. Молчала пустыня, озаренная зеленым лунным светом. Ветер шевелил пески, занося следы беглецов. Теперь римляне не найдут их.
Утром закололи коня. Кровь выпили. Мясо, нарезанное тоненькими ломтиками, разложили вялиться на солнце. Ослабевшая Гипсикратия не могла жевать жесткую конину. Старый Понтиец кормил ее из своего рта. Филиппа поразили капли слез на ресницах Митридата.
Вода кончилась. Последний глоток разделили поровну. Митридат не стал пить: он сильней своих спутников.
По ночам песок остывал, на оружии выступала роса. Беглецы жадно лизали холодный металл. Спустя два дня Митридат припал ухом к земле, выкопал небольшую ямку и, взяв в рот щепотку песка, слабо крикнул:
— Ройте!
Клинками и остриями копий разрыли песок. На глубине двух локтей выступила мутная солоноватая вода. Жадно пили. Наполнили кожаные мешки, фляжки, шлемы. Драгоценности из курджумов пересыпали в плащ.
— Мы растеряем сокровища, — нерешительно заметила Гипсикратия.
— Вода дороже! — отрезал Митридат.
В полдень небольшое облачко нависло над пустыней. Филипп и Гипсикратия с надеждой взглянули на небо.
— Быть дождю!
Митридат отвел от них угрюмый взгляд.
— Дождей в эту пору не бывает, идет хамсин, песчаная вьюга..
Все трое начали готовиться к бою с пустыней. Вбили в песок копья, натянули на них плащи. Стреножили лошадей и, смочив водой разорванную одежду, завязали им морды. Нырнули в утлую палатку только тогда, когда желтый туман густо затянул солнце. Песок курился по низу, шуршал все сильнее и сильнее. Едва успели прикрыть лица влажными лоскутьями почувствовали: над барханами пробежал горячий ветер. Что это? Неужели он затих? И вдруг задуло со всех сторон. Кони рванулись, но, стреноженные, упали. Хамсин сорвался, вздыбил и закрутил песчаные столбы, погнал тучи раскаленного песка, швырялся откуда-то занесенными камнями, вырывал с корнем колючие кусты саксаула. Дышать становилось все трудней. Филипп прижался лицом к плечу Гипсикратии и потерял сознание.
Очнулся лежа на спине. Над ним сияло ничем не омраченное солнце. Вокруг выросли новые холмы, залегли новые лощины. Митридат седлал коней.
— В путь!
Лошади еле брели, вода кончилась. К вечеру Гипсикратия бессильно поникла:
— Умираю! Похороните!
Она больше не приходила в сознание. Бред перемежался с глубокими обмороками. Митридат, прямой, с окаменевшим лицом, молчал, и это молчание совсем угнетало Филиппа.
И вдруг, приподнявшись на стременах, царь выкрикнул:
— Армяне! Подмога!
Он бешено хлестнул нагайкой коня. Филипп помчался за ним. Ему показалось, что Митридат лишился рассудка. Но вот на горизонте появились черные точки, двигалась неровная темная линия.
— Войска Тиграна! — Митридат остановил коня. — Теперь видишь?
Он поднял голову Гипсикратии.
— Мертва!
Филипп приложил клинок к ее губам. Лезвие замутилось.
— Она жива, государь.
Он уже различал вдали армянских всадников. Впереди скакал высокий стройный витязь в сияющих позолотой доспехах.
— Дедушка, не вини меня! — Артаваз ударил себя по доспехам. — Мать и я умоляли отца, но он все медлил. Сколько слез пролила мать! Отец признался ей, что колеблется. Тогда я сказал: или ты поможешь деду, или я тебе не сын! И он снарядил это воинство. Мы спешили, но… то недостаточное снаряжение, то песчаная буря…
— Тигран рассчитал плохо: и мне не помог, и с Римом в мире не остался — по нашим пятам Лукулл идет на Армению… — Митридат нахмурился.
Глава вторая
Плен
I
Гостеприимство армянского царя походило на плен. Горный замок, предоставленный Тиграном тестю, день и ночь охранялся воинами.
Филипп уныло обводил взглядом красные нагие холмы, обрывистые скалы, темнеющие между ними расщелины, по дну которых с грохотом, ворочая камни, неслись бурные потоки. Дальше и выше — опять горы, отвесные, в ледяных сверкающих ожерельях. Еще выше — голубоватые снежные вершины. Чистое небо пронизано слепящей бирюзой, воздух разрежен и так тяжел, что захватывает дыхание. И им придется зимовать в этой каменной пустыне!
Филипп качал головой. Он вспомнил последнюю встречу с царем Армении.
Провожая тестя, Тигран удивился: зачем царь Понта берет с собой слугу? Он покосился на Филиппа.
— Разве мои слуги не сумеют угодить Солнцу?
— Мой верховный стратег сановник, а не слуга! — возразил Митридат.
Тигран попытался настаивать на своем, но старый царь так сверкнул глазами, что его зять лишь позволил выразить сомнение — стоит ли везти в горы курджумы с драгоценностями? Сокровищница дворца к услугам Солнца.
— Драгоценности мы возьмем с собой! — Гипсикратия, обнажив меч, встала у курджумов. — К ним подойдут только через мой труп.
И вот драгоценности с ними, а в замке — ни слуг, ни соседей, завывают сквозняки, холодный, нежилой воздух…
Гипсикратия сама топит очаг. В первый день дым повалил назад. Послышались писк и возня. Обгоревшие летучие мыши посыпались из трубы.
А стража устроилась в домике у ворот. Там ярко пылает огонь и вкусно пахнет пловом. Армяне подчеркнуто не понимают ни по-гречески, ни по-персидски. Прислушиваются лишь к скифским проклятиям Митридата — что нужно старому царю? Неужели ему мало того, что в крепости есть… бадья у колодца, хворост у замковых конюшен, при нем верные слуги, — ведь он не пожелал других, почему же он теперь недоволен?
II
Сурова зима в Армении. Снеговая линия спустилась так низко, что не только горы, но и холмы покрылись белой хрусткой коркой. Во дворе снег днем подтаивает, но к вечеру лед снова сковывает лужи. В ненастье туманы и облака ползут по земле и плотной пеленой обволакивают замок. Ночью мороз усиливается. Лунные полосы падают на плиты пола.
То исчезая во мраке, то вновь вырастая, мелькает высокая, все еще прямая фигура Митридата. Полы одежды развеваются от быстрой ходьбы. Дойдя до угла, он резко поворачивает и вновь мечется по пустому замку.
Вихри мыслей проносятся в его голове. Далекие видения встают перед старым царем.
Маленьким грязным оборванцем бредет он за овечьим стадом. Горячий песок жжет ноги. Там и сям на караванных путях, точно потревоженные духи, вздымаются пыльные смерчи. Кружатся, сталкиваются и испуганно мчатся друг от друга.
Эта горячая безудержная пляска будила в мальчике нелепые, недобрые чувства. Почему он, светлоликий царевич, изгнан матерью? За что она возненавидела его? Возненавидела?!
Поздно вечером, припав вместе с ягнятами к теплому овечьему вымени, маленький Митридат вспоминал ласковые руки матери. Они нежно гладили, прижимали к груди его голову, и мальчик осторожно касался губами золотисто-смуглой ложбинки, выглядывавшей из раздвинувшихся складок пеплоса, жадно вдыхал знакомый аромат розового масла… Смерть отца отняла у него это счастье.
Возле матери появился угрюмый, требующий к себе почтения человек, — и маленькому царевичу только изредка стали разрешать переступать порог ее опочивальни. Он входил, пугливо кланяясь, и сразу же останавливался, наткнувшись на злобный взгляд отчима. А в глазах матери застыло выражение страха и покорности. Она отшатнулась от него, как шарахаются друг от друга эти пыльные крутени, порожденные пустыней. Измена! Измена! Мать изменила ему!..
Все быстрее и быстрее ходит по пустому замку старый царь. Его широкие одежды распахиваются, как крылья. Трижды прав был Митридат Евпатор! Он мстил. Он отнял отцовский престол у глупой злой женщины и ее трусливого любовника. Он казнил их. Не ради себя, даже не ради отмщения за отца совершил он это кровавое деяние. Ради царства и народа! Точно дикие звери, бродили в отрогах Кавказа племена колхов, лазов, албанов. Они не знали вкуса мягкого душистого хлеба, благоуханной мастики, маслянистых, вмиг утоляющих самый лютый голод оливок! Митридат Евпатор щедро оделил их этими дарами Эллады.
Томились и умирали от жажды кочевники, дети пустыни. Царь Понта согнал толпы пленных и приказал рыть колодцы.
Он всегда был милостив к малым сим, карал лишь корыстолюбцев и изменников. За что же его так жестоко наказала судьба? Сыны его, родные сыны — первенец Махар и веселый любимец, легконогий, как молодой джейран, Фарнак — в римском стане! Не пленниками, нет! Цари романолюбивые, они пьют вино и делят хлеб с волчьей стаей.
