— Это правда, это правда, благородный Эмилий, — сразу же согласился перепуганный Тигран, — к чему было вытаскивать на сцену эту столетнюю дребедень?
Устроитель игр, дальний родственник правящей династии Тиридат, жил в постоянном страхе не угодить «сильным мира», но на этот раз он сладко улыбнулся:
— Стихи о Вахтанге написаны царевичем Артавазом…
Эмилий Мунд резко повернулся к нему.
— В Риме секут за подобные стишки, а у вас… — и повелительно бросил Тиграну: — Уйми царевича, если не хочешь, чтобы он пошел по следам деда.
Тигран был вне себя.
— Уйму, благородный Эмилий, уйму… Будь проклят день, когда я связался с этим змеиным родом понтийцев!
А Порсена все еще не уходил со сцены. Из сорока пяти лет своей жизни сорок три он отдал Мельпомене. Двухлетним малюткой он уже стал актером — выступил в роли сына Гектора, младенца Астианакса. С тех пор одно его появление вызывало рукоплескание народа. Сегодня осуществилась его заветная мечта. Он играл в первой армянской трагедии. Его ученик и поклонник царевич Артаваз создал мужественный и суровый образ Вахтанга. Великий царь разгневан, легат Рима покинул зал — значит, пьеса удалась автору. Настанет время, и они вместе воскресят древние народные игрища, сказания об огнеликом боге Гайке…
…Как всегда, спокойным и ясным предстал Порсена перед Тиридатом.
— Ты обманул меня, — обрушился на него устроитель игр, — ты сказал — пьеса о победе над персами, мы все поняли: о победе божественного Помпея над царем Понта.
— Об этой трагедии народов напишут поэты будущих веков, — ответил великий актер.
— Я удивляюсь, Порсена, разве тебе жизнь не мила? Ты стал дерзким, развращаешь сердце наследника престола!..
— Никто еще не слыхал из моих уст нечистых намеков.
— Куда уж там двусмысленные намеки! — Тиридат сердито хлопнул рукой по барьеру орхестры. — Ты в лицо выпаливаешь все свои дерзости!
Порсена чуть заметно улыбнулся. Зрительный зал был пуст, но невидимые, те, для кого он играл, были тут. Их тепло, их дыхание, учащенное биение сердец поддерживали великого актера.
— Я могу покинуть сцену…
Тиридат сразу смягчился.
— Зачем покидать сцену? Я только советую тебе… Дело ли актера вмешиваться в игру царей? Ты обязан забавлять нас в часы досуга. Пусть твое искусство служит любви и красоте.
— Учитель! — в орхестру стремительно влетел Артаваз. — Я наслаждался твоей игрой из глубины зала. Как хорошо, что ты здесь! Тиридат потом выскажет свои взгляды на искусство, а теперь я провожу тебя. — Он лукаво повел бровью. — Конечно, если царевич отпустит нас?..
VII
Площадь перед театром была безлюдна. Дворцовая стража успела разогнать народ, собравшийся приветствовать любимого актера.
Во дворце Эмилий Мунд требовал немедленной выдачи Митридата, заточения Артаваза и казни Порсены.
— Ты требуешь невозможного, — сердито возражал Тигран. Его толстый, изрытый оспой нос покраснел от сдержанного гнева. — Старого Понтийца, если он вам нужен, берите сами, но его… надо найти… Я не знаю, где укрывают его горцы. Артаваза я приструню, но Порсену трогать нельзя: народ разнесет мою столицу.
Артаваз и Порсена не ведали, какие идут разговоры в царском дворце. Они шли по улицам старой Артаксаты. Над городом вздымались снежные вершины гор. А внизу красная армянская земля дышала своим теплом.
Узкие улочки предместий были полны людского гомона. От уличных мангалов — маленьких переносных печурок, пылавших перед лавочками, — струился жар. На них жарили каштаны, тыквенное семя, пекли тонкие, как папирус, чуреки.
Разносчики в плоских шапочках и длинных белых рубахах, перехваченных цветными поясами, продавали вяленые дыни и длинные бусы из крупных орехов, залитых застывшим виноградным соком.
Сапожник, греясь у мангала, чинил каблучок сафьяновой туфельки. Громоздкий ткацкий станок, вытащенный из мастерской на улицу, преграждал пешеходам дорогу. Переговариваясь с сапожником, ткач метал в кроснах челнок.
— Взгляни, царевич, какой прекрасный узор, — заговорил Порсена, указывая своему спутнику на работу ткача. — Какие яркие и вместе с тем гармоничные, не кричащие тона! Это наш край: сочный, полный жизни, трудолюбивый и скромный. Твоей следующей темой должен быть Гайк огнеликий, тот, что победил тьму, прорубил горы и дал начало рекам, оросившим армянскую землю.
— Сейчас я полон Прометеем, учитель, — отозвался Артаваз, рассматривая красочные узоры ткани. — Мне хочется найти достаточно сильные, прекрасные армянские слова, чтобы передать дух великого Эсхила. Я уже написал несколько строк, в которых… Но лучше послушай:
На Зевса восстал я, о людях скорбя,Я пламя похитил из небесных чертогов,За это казнен, но лишь прах мойПрикован к скале — жалкое тело мое,Дух же свободен. В огне он живет,Что в хижине каждой пылает!..
— Это не совсем Эсхил, — Порсена улыбнулся, — но это царевич Артаваз. Ты вложил в Эсхилова Прометея свои мечты.
— Не скрою. Я хотел бы дать моему народу армянского Прометея. Таким я его вижу. Переводя Эсхила, я думаю о моем деде. Он стоит перед моими глазами — старый, нет, не старый, а только седовласый, вечно юный царь — кочевник. Ни полчища врагов, ни пустыни не смогли сломить его — титана, заточенного в горном замке моего отца.
— Над Зевсом смеюсь я в плену!Равным себе насильника я не сочту!.. —
во-гречески продекламировал Артаваз.
Их остановил сапожник.
— Я уразумел: молодой господин из тех, кто слагает стихи, — сказал он, подбрасывая в руке сафьяновую туфельку. — По-гречески я не могу, но армянскую сказку рассказал бы!
Порсена и Артаваз переглянулись и пошли дальше.
— Жаль Артаксату.
Артаваз любящим взглядом окидывал раскинувшуюся в садах старую столицу: путаные переулочки предместий, широкие, обрамленные купами дерев площади, круглые своды мозаичных храмов. Вблизи на их стенах можно было рассмотреть: Гайк, в оранжево-алых одеждах, с пламенеющими волосами и огненной бородой, вонзает меч в зелено-темного демона тьмы, а Вахтанг, весь лазорево-ясный, изливает сияние на родную землю… Даже запах лавчонок, пряный, сладкий и подчас назойливо резкий, был дорог молодому царевичу.
— Я посетил Тигранокерт совсем недавно, — задумчиво проговорил Артаваз. — Меня туда повез отец. Сколько народу погибло там при воздвижении дворца!
— Но, говорят, новая столица прекрасна?
— Прекрасна… — усмехнулся Артаваз. — Улицы на римский манер — прямые как стрела, пышный орнамент где нужно и не нужно. Роскошь неумная, кричащая. Мне было совестно. Точно это не столица древнего мудрого народа, а вывеска торгаша. А эти вечные славословия на каждой стене: «Великому царю царей Тиграну! Светочу мудрейшему из мудрых!» Я не знал, куда глаза девать, но отец упивался. Нет, моей столицей я сделаю старушку Артаксату… — Артаваз сжал руку Порсены. — Сколько дум, сколько сил во мне, учитель, но… — Он вздохнул. — Между моей мечтой и ее воплощением — жизнь моего отца, а я не желаю ему смерти!
Друзья подошли к домику на краю обрыва. Разросшийся фруктовый сад отделял его от улицы. Большие шелковицы, ширококронные смоквы, маленький крепкий кизил набухли почками.
— Шамкиз! Солнышко мое! — крикнул Порсена, распахивая двери.
Круглолицая черноволосая толстушка радостно всплеснула руками.
— Царевич! Пришел отведать моих запеченных курочек? Ты осчастливил меня. Когда ты сидишь у нас и толкуешь с моим Порсеной, я вспоминаю нашего Нурика. Он всего на один год был моложе тебя. — Она засуетилась вокруг гостя.
— Да, мы одиноки, — глаза Порсены стали грустными, — не дал нам бог утешения…
— Я б гордился таким отцом, — Артаваз поцеловал руку актеру. — Почему мы не выбираем сами родителей?
— Тогда вместо царства армянского тебе досталось бы царство Мельпомены, — пошутил Порсена.
— Я не был бы в убытке…
— Тебе надо самому становиться отцом, — посоветовал старый актер.
— Нет, учитель! Из тех, кого я знаю, — Артаваз задумался, — я знаю только одну, на чьи кудри я возложил бы венец Армении:
— Так возложи его!
— Не шути, учитель! Я видел ее лишь однажды несколько мгновений.
— «И взорами сказали мы друг другу…» — с ласковой шутливостью продекламировал Порсена.
— Она была без чувств — израненная в битвах, как воин, измученная пустыней, но если бы ты видел ее лицо! Это был лик божества, прекрасный, дышащий полным совершенством. — Артаваз помолчал. — Она одна в моей душе — подруга моего деда.
— Гипсикратия? Но я слышал, она некрасива, далеко не роза Ирана, не лилия долин армянских, — просто худенький мальчик с нездоровым землистым лицом…
