Долго в этот вечер пел Василий, долго не расходились от костра люди. Все были настолько захвачены пением, что никто не обратил внимания на слабые вспышки молнии за лесом.
Туча нашла как-то неожиданно. Резко похолодало. Синяя ослепительная молния осветила на мгновение весь луг с пасущимися стреноженными лошадьми, телеги с задранными оглоблями, черепичную крышу мельницы, показавшуюся почему-то белой.
Огонь костра померк, сделался вишневым, темным. Раздался отрывистый удар грома, и в наступившей тишине все услышали, как загудел протяжно и монотонно от приближающегося дождя бор.
Помольщики, спохватившись, со смехом и криком кинулись к телегам, чтобы укрыть брезентами мешки с зерном.
Василий сорвал со своего возка брезент, поднял его зонтом над растерявшейся женщиной. Мгновение они потоптались у телеги и побежали к мельнице, исчезая в дождевом мраке.
Сидя под телегой, я видел, как дождевой поток гасил костер. Пламя становилось все меньше и меньше, окутываясь темным паром. Удары грома становились чаще, но за шумом дождя звучали глуховато, и лишь земля зыбкой дрожью выдавала их силу. В голове почему-то вертелись обрывки мыслей о цыгане, об убежавшей с ним женщине и об этом ливне, погасившем костер.
— Надолго зарядил, — сказал тихо дед Трофим, усаживаясь удобнее под телегой, — недаром у меня два дня поясницу ломило… Она у меня что твой барометр!.. Мне в старое время попом быть или, на плохой конец, дьячком: заломит поясницу — иди в поле молебен от засухи служить, никогда не ошибешься.
Дед поворочался, покряхтел и затих. С другой стороны от меня глухой дед Архип уже давно дремал, поминутно вскидывая отяжелевшую голову.
3
Отец приехал на четвертые сутки и привез наше и деда Трофима зерно. Мне можно было отправляться домой, но отец захватил с собой мои учебники, и я решил остаться до конца помола.
С утра я уходил далеко, вниз по реке, куда не долетал мельничный шум, и, лежа в тени высокого пахучего стога, повторял спряжение глаголов.
После ночного дождя опять установилась горячая, безветренная погода. От сухого, пахучего разнотравья стога кружилась голова, телом овладевала легкая истома, и спряжения глаголов никак не шли на ум. Лежа на спине, я подолгу смотрел на легкие косицы медленно плывущих облаков и думал то о красивой мельничихе, то о девушке у колодца.
К мельнице возвращался поздно вечером, когда спадала жара. Шел берегом медленно, любуясь, как в глубоких темно-зеленых омутах всплескивается играющая рыба, как темную сторону бора покидают последние лучи закатного солнца.
Накануне отъезда, идя вечером к возам, я услышал в густых зарослях орешника чей-то приглушенный разговор. Спустившись в неглубокую лощину, откуда долетали слова, я невольно остановился. По страстным, задыхающимся голосам я узнал цыгана Василия и жену мельника. Они находились шагах в десяти от меня, за купой высокого орешника.
Говорила сквозь слезы женщина:
— Любимый, увези меня отсюда. Я поеду за тобой на край света… Только возьми…
Приглушенные поцелуи прерывали речь.
— Скучно мне здесь, невыносимо скучно… Живу словно в могиле, — страстно говорила женщина, — ничто мне здесь не мило: ни он со своей мельницей, ни лес, ни река… Давно я хотела бросить его, а сил не хватало. Приехал ты, заглянул в душу, и — словно крылья у меня выросли… сильная, смелая стала.
У меня захолонуло сердце, хотелось бежать от этого разговора, но ноги словно окаменели, приросли к земле.
— Поедем с тобой на юг или в Сибирь тронемся. Страна вон какая, места везде много…
Василий, прерывая ее горячий полушепот, тихо и нежно повторял одни и те же слова:
— Сударушка, горлинка моя степная… — И по-детски, удивленно добавлял: — Встретил вот, а? Встретил же?
И опять слышались поцелуи.
Растерянный, изумленный, я уже не помню, каким усилием воли заставил себя повернуть назад и уйти. Где-то далеко в лугах я свернул к бору и кружным путем пришел к мельнице.
Здесь дымились костры на берегу, звенели колокольцами стреноженные кони. Наши подводы были у самой мельницы. В слабом свете «летучей мыши», в проеме мельничных дверей видны были снующие фигуры помольщиков. Мельник со спокойным лицом стоял на своем привычном месте, прислонясь спиной к дверному косяку, и курил самокрутку.
Я почему-то подумал, что, заметив мое волнение, он обо всем сразу догадается и мигом побежит к кустам, чтобы расправиться со счастливыми влюбленными.
Я сзади возов пошел на плотину, на то самое место, где встретил впервые жену мельника. Вздрагивал дощатый мостик, дрожали деревянные нагретые за день солнцем перильца. Вода под колесом была черной, бурлила и шипела. Впервые в своей жизни в этот вечер я думал долго о человеческом счастье, стараясь понять, какое оно и где надо искать его истоки.
К подводам я вернулся поздно. Отец сидел на мешках с дедом Трофимом и разговаривал о чем-то своем, обычном. Цыгана все еще не было. Мельник от дверей тоже куда-то исчез. «Как бы беды не случилось, — подумалось мне, — хватится мельник, а жены дома нет. Накроет он их — и быть Василию, как тому конокраду, повешенному на колдуньем дубу».
Хотелось подойти к отцу и рассказать обо всем виденном, но какая-то внутренняя стыдливость удерживала меня.
Спал я в эту ночь плохо, почему-то подолгу настороженно прислушивался к различным звукам. К рассвету крепко уснул. Утром меня разбудили веселые возгласы людей. Не поняв, в чем дело, я вылез из-под телеги, вытирая заспанные глаза. Вскоре все прояснилось. Оказалось, глубокой ночью озерский цыган, никому не сказав ни слова, уехал с мельницы, не дождавшись помола.
— Одно слово — цыган, не понять его, — шепелявил глухой дед Архип. — Вот и очередь его подходила, а он взял да и махнул невесть куда…
«Увез мельничиху, — подумал я, — вот это герой!»
Увиделось, что они сейчас где-то далеко за лесом, лихо едут на телеге, оставляя за собой только тучу пыли. Веселые, счастливые, глядят в глаза друг другу, целуются. Я уже хотел было рассказать обо всем нашим мужикам, но вдруг, обернувшись, увидел мельника, равнодушно стоящего у двери… По его лицу я понял, что похищение женщины не состоялось…
А вскоре на плотине показалась и она с корзиночкой в руках. Лицо ее было печальным, глаза от бессонницы притухшими, но шла она легко, уверенно. И мне почему-то стало грустно-грустно. Она проходила мимо красивая, стройная, не глядя на мужиков, изумленно смотрящих на нее, пораженных ее красотой.
Мне неудержимо хотелось заговорить с ней, сказать теплые, ободряющие слова, спросить, почему она легко отказалась от своего счастья. «Милая, ну зачем все так получилось… Зачем опять начинать тебе эту невыносимую, нескладную жизнь? Ведь есть же что-то большое, светлое, за что надо бороться и побеждать…»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
