И тут я вспомнила про мотоцикл.
Мой брат, шестнадцатилетний мальчик, который на спор умел дать мотоциклу задний ход, долго и тщетно учил меня в то лето ездить на нем. Мотоцикл ему на тринадцатом году купил отец, купил при всей нашей бедности, потрясенный дьявольским его чутьем ко всякому механизму. Этот вундеркинд, ни разу не открывший книги по устройству двигателя, не мог понять, как можно не уметь ездить на мотоцикле. Я не понимала, как этому можно научиться.
Но я вспомнила про мотоцикл и про брата, которого уже нет дома, и бес засвистел у меня в ребрах.
Я вывела мотоцикл из гаража, пьянея от смелости, и с трудом завела его. Несколько раз он глох, прежде чем я смогла стронуться с места.
Со сладким ужасом я мчалась между стенами ржи, не поспевая соображать, зажмуриваясь на ухабах и лужах.
Перед самым лагерем дорога спускалась в лог и круто поворачивала вправо над высоким обрывом пруда. Как трудно повернуть направо на мотоцикле с пустой коляской, я уже знала, поэтому не удивилась, когда меня потащило прямо на обрыв. Медленным своим умом я даже не дошла до мысли «гибну».
В последний момент руль сам по себе вывернулся круто влево, и мотоцикл, описав петлю по самой кромке обрыва, выравнялся на дорогу к лагерю. Люба округлила свои луковичные глаза и шарахнулась в сторону. Но мотор вовремя заглох.
И тут я увидела кнут, который оставлял на росе травы самый ранний след. Он висел на гвозде, хотя стадо давно уже выгнали.
«Так я и знала, — подумала я, — так я и знала, что-нибудь без меня будет происходить».
Тут он вышел на крыльцо, увидел меня верхом на мотоцикле, ошалевшую от позднего сознания минувшей смерти, и сказал: «Ого!»
Впервые за весь месяц этой летней практики он посмотрел на меня. Минуту он соображал, а потом спросил:
— Так, может, ты и отвезешь меня в военкомат, а? А то я собирался верхом. Восемь километров.
— Отвезу, — прохрипело у меня сквозь страх и восторг.
Люба опечалила луковичные глаза и отошла.
— Ну, я сейчас, — сказал он и исчез собираться.
Я суеверно смотрела на ручки управления, изо всех сил стараясь преодолеть их чужеродность.
Он выскочил из времянки, легкий, светящийся, и вспрыгнул на заднее сиденье.
— Ой, только садитесь в коляску, — взмолилась я. — Мне надо, чтобы она перевешивала.
Он пересел, пожав плечами, а я с ужасом надавила на кикстартер, зная, что не заведется. Мотоцикл взревел и покорно заработал.
В чистом поле, посреди триумфа и ликующего пения мотора, навстречу нам несся на велосипеде мой брат, рассыпая из глаз искры.
Мотор замолчал, стало слышно жаворонков, и, когда на моей щеке лопнула пощечина, я ни с того ни с сего подумала, что тому, кто сидит в коляске, совсем не идет его имя — Михаил.
— Скотина, — сказал мой брат пепельными губами, отшвырнув велосипед. Его глаза искромсали меня. — Скотина, еще и человека посадила.
Пощечина не облегчила его негодования, остатки его он вложил в короткий удар по кикстартеру, и подстегнутый мотоцикл, вырываясь из-под ног его, умчал их обоих от скорбного этого места.
Окоченело я подняла велосипед и отъехала на нем в поле, в бездорожье, в безлюдье, на тихую прогалину, куда не достигали ничьи глаза. Меня корчило, я вжималась в траву, я стискивала веки и упирала крик в землю, мне оставалось убить или умереть.
Но никак не умиралось.
В сумерках меня разыскал брат на своем мотоцикле.
— Дура, — сказал он испуганно. — Ну хочешь, завтра опять поедешь. Только я до последнего поворота доеду с тобой, а дальше ты сама. Хочешь?
Я не хотела ничего. Ни убить, ни умереть. Мне было спокойно и пусто. Любовь не поместилась во мне вместе с непомерным унижением и исторглась. Я вернулась с братом домой, и справку о прохождении летней практики мне принесла Люба Полещук…
Николай Егоров
БОЛЬШИЕ ДВОРЫ
Рассказ
Дворы — да, дворы в ней были угластые, но сама целиком вся деревенька кругленькая и уютная, как пыжиковая шапка. И рыжели ее подворья жестью крыш до того в стороне от столбовых дорог, что даже собаки цепенели от удивления, если случалось появиться не занюханному человеку: это откуда он тут взялся такой.
А наведывались, в основном, чужедальные городские пенсионеры с единой целью: приобрести какую-нибудь хибарку с огородиком и покопаться напоследок в земле.
О продаже недвижимости здесь и не заикались. Утверждался навечно и жался старожил к старожилу так плотно, что между ними и блоха не вклинится. Очередного страждущего от суеты, шума и засоренности атмосферы на всякий пожарный случай направили к Устинье Осиповне, тоже давно пенсионерке и женщине кругом безродной и одинокой при живом сыне.
— Вам кого?
— Да… вас, наверно. Говорят, дом продаете, так вот встречайте купца. Сколько вы за него просите? Здравствуйте.
— Сто сот, здорово живешь! — усмехнулась Осиповна. — Купец выискался, гляди-ка.
Но тот принял усмешку за шутейное начало торга и повеселел:
— Ну, если за всю деревню оптом, тетя, да если половину скостишь, то, пожалуй, можно и по рукам.
— За всю, дядя, за всю. Мы поштучно и картошкой на базарах не торгуем.
— Да уж на базарах вы дерете с нашего брата, с горожанина.
— Так оно и нам железо ваше в копеечку влетает. Не продаю, мил человек, не продаю, туману только напускаю. И не собираюсь продавать.
— Вплоть до двухтысячного года?
— Пока до двухтысячного, а там новый срок назначат, гляди-ка так. Ну, да ты тоже и сам посуди: рук около земли год от году меньше, зубов — больше.
— Поэтому, значит, и дорожитесь?
— И дорожимся, и держимся, а куда деваться? Земля — поручень надежный. Только отпускаться от него не надо бы, потом не вдруг ухватишься снова. Вот как ты, к примеру. Или сынок мой круженый.
— Да, да…
Заезжий долго и тоскливо согласно кивал головой, вздыхал, блуждал взглядом по Устиньину подворью со следами всякой пернатой и парнокопытной живности, с постройками и пристройками, с избушкой-малухой, с баней по-белому, сараем и сараюшками, с птичником и хлевом, с дровяником, с персональным колодцем посреди большого двора, с амбаром и казенкой. Все под железом, все рубленое, уконопаченное, приземленное.
— Ничего, плотно живете.
— Вы — не знаю, а мы щелевато и не жили.
И, окончательно отгораживаясь от пришлого, Устинья нарочито медленно закрыла перед его носом воротца, выдернула из дырочки ремешок щеколды, набросила кованый крючок, двинула засов и припала глазом к прорези для почты в заборе глянуть на поворот от ворот, гордая тем, что заборы да затворы только и остались от прежней деревни.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
