Кончилось все это тем, что Забаров попал в детскую трудколонию имени Дзержинского. Окончив рабфак и затем на одном из предприятий получив специальность токаря, он был направлен по собственной просьбе на работу в Москву, на крупнейший автозавод. Вернувшись как-то домой, в отпуск, он встретил в поселке подругу еще по детским играм Зину — теперь студентку индустриального института, приехавшую на каникулы.
Обрадовались этой встрече. Зина привела Федора к своей матери и отрекомендовала:
— Познакомься, мама. Мой друг Федор Забаров!..
— Это что же, не Федосея ли сынок?.. Озорник-то? А?
И, не дождавшись ответа, Зинина мамаша прошла в другую комнату.
Федор, наскоро распрощавшись с Зинаидой Петровной, уехал. Раза два он получал от нее письма, в которых, однако, не было ни малейшего намека на любовь. Несколько раз она забегала к нему на квартиру в Москве, но говорила по-прежнему сдержанно, только как со знакомым — не больше. Посидит часок — и уйдет. А он в душе и этому был рад. Москву он полюбил, завод стал его родным домом. А потом о нем заговорили в заводской газете как о стахановце. Забаров же становился все более задумчив и молчалив. Именно тогда на его лбу легли эти напряженные складки. Его редко видели в кино, на гулянках. О причине догадывались немногие: Федор учился. Его маленькая комната была завалена книгами. Каждую ночь он читал техническую литературу — хотел стать инженером. Часто к нему приходил парторг цеха и помогал в учебе. Утром, умывшись и немного перекусив, Федор спешил на завод. Тысячи разноголосых гудков плыли над столицей.
Однажды в заводских воротах его встретила новость: начальником цеха к ним был назначен новый молодой инженер… Это была Зинаида Петровна Волгушева. Федор в замешательстве остановился, еще не зная, как отнестись к этому событию. В конце концов он решил, что все это произошло по чистой случайности: не из-за него же, в самом деле, она попросилась на этот завод!.. Она так и сказала:
— Я еще раньше, когда тебя тут не было, хотела попасть сюда. Так что ты не думай…
— А я и не думаю, — ответил он.
— А почему ты не думаешь? — обиделась она и ушла.
Он посмотрел ей вслед, пожал плечами.
В тот же день он выполнил пять дневных норм. «Пусть нос-то не особенно задирает. Инженер!»
А она и не задирала нос. Часто подходила к его рабочему месту. Один раз, не выдержав, спросила:
— Так ты недоволен моим приходом в цех?
— Доволен.
— А почему ты доволен?
— Ну вот… опять. Кто же спрашивает об этом?
И снова, обиженная, она ушла от него.
Забаров шумно вздохнул. Надо было бы ему объясниться с девушкой как следует, но не решался: не знал, как отнесется Зинаида Петровна к его признанию.
Когда она в следующий раз подошла к нему, Федор, хмурясь и краснея, заговорил быстро и сбивчиво:
— Вот что, Зина… Давай обсудим это…
— Ты о чем? — вспыхнув, она резко повернулась и, не оглядываясь, пошла от станка.
Потом началась война.
Федор на третий же день ушел на фронт. С Зиной он даже не простился. «Для чего ее видеть, — думал он, — не любит ведь. Теперь-то уже это ясно. Просто так — знакомые». Правда, через две недели он получил от нее письмо. Но в нем опять никакого намека на любовь. Деловое письмо о заводе, об оставшихся на нем товарищах Федора. Зачем только она пишет ему о них? Будто сами не могут написать. Забаров так ей и ответил. А она в следующем письме его спросила: о ком же ей писать? О себе? Так это ему неинтересно…
Что она — смеется? О ком же ему хочется знать больше всего на свете, как не о ней?! Об этом он хотел написать ей немедленно. Но когда взял карандаш, вдруг передумал, будто испугавшись чего-то. После этого еще несколько раз собирался написать ей о своем большом чувстве, но так и не решился.
Она, между прочим, писала: «Говорила же я тебе, что мой рассказ о моей особе будет для тебя неинтересен. Так оно и есть. Ты даже писать перестал».
А как он будет писать ей? Любит, конечно, он ее здорово. А она?.. Забаров хорошо помнил, как Зинаида убежала от него, когда он пытался объясниться. Нет, не будет он ей писать, ни за что не будет!..
— И сейчас не пишешь? — спросил Гунько.
— Нет.
— Ну и дурак.
Забаров лежал на дне оврага, вверх лицом, в расстегнутой и порванной во многих местах гимнастерке.
На волосатой его груди проступало татуированное изображение орла, державшего в когтях какую-то жертву. После этой исповеди Федор здорово изменился: в глазах оттепель, сосредоточенность сменилась глубокой и тихой задумчивостью. Даже складок на лбу стало как будто меньше. Темно-русые мягкие волосы, откинутые назад, рассыпались по земле.
— Слушай, Федор, — надевая на планшет резиновое кольцо, снова обратился к Забарову Гунько. — А ведь ты зря ей не пишешь.
— Конечно, зря, — неожиданно согласился Федор. — Неделю тому назад получил от нее еще письмо…
Он вдруг вскочил на ноги и, огромный в сгустившихся сумерках, взбудораженный, стал ходить по оврагу.
Таким его видели впервые.
Недалеко от бойцов, в том же рву, находилась с двумя детьми молодая темноволосая женщина. При налетах немецких бомбардировщиков она хватала ребятишек и, как клушка, укрывала их под собой. Сейчас она подошла к солдатам.
— Гляжу я на вас, товарищи красноармейцы, который уж день сидите тут. Проголодались, наверно. Пока тот нечистый не прилетел, сходили бы наверх. Погребок там есть возле моей хаты. В левом углу, под кадкой, сало зарыто. Покушали б. Сходите. Сама-то я боюсь. Детишки у меня…
— Спасибо. Мы сыты. Своим ребятам поберегите.
— Да я уж с ними как-нибудь перебьюсь.
Сверху послышалась стрельба. Немцы, поддержанные танками, снова пошли в контратаку. Федор схватил автомат и широким шагом пошел впереди бойцов навстречу врагу.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Большая танковая группа, форсировав Днепр южнее Кременчуга, внезапным ударом опрокинула неприятеля и, вырвавшись на оперативный простор, устремилась на юго-запад Правобережной Украины.
Удар танкистов облегчил положение наших войск на бородаевском плацдарме. Гитлеровцы стали сдавать одну позицию за другой, и вскоре отступление немцев на этом участке фронта приняло характер бегства. Гвардейская армия, отстоявшая бородаевский плацдарм, преследовала их по пятам. Танкисты стремительно рвались вперед. Они все глубже и глубже вбивали клин во вторую линию вражеской обороны в Заднепровье. Головные танковые батальоны подходили уже к Кривому Рогу, когда случилось самое неприятное, что может только случиться с танкистами на войне: кончилось горючее, вышли боеприпасы. Оторвавшись на несколько десятков километров от пехоты, танки застряли в непролазной грязи, остановились и в довершение всего были отрезаны немцами у основания клина, где-то под Ново-Прагой.
Гвардейскую сталинградскую армию спешно бросили на помощь танкистам. Смяв оборону противника, она вскоре соединилась с танковой группой.
Дивизия генерала Сизова, входившая в состав этой армии, заняла оборону в районе Ново-Стародуба и Александровки. Штаб ее разместился в небольшом селении, носящем привлекательное название Веселая Зорька, хотя в нем было совсем не весело: немцы каждый день бомбили поселок. Прибыли сюда вечером, а устроились лишь к полуночи: не хватало домиков для размещения всех отделов и штабных подразделений.
Разведчики сидели в глубокой балке, разделявшей поселок на две равные части, и нетерпеливо ждали возвращения Пинчука, который выхлопатывал помещение для своих бойцов; Марченко и Забаров находились у начальника.
Из селения долетала соленая брань квартирьеров, рыскавших по дворам. Иногда подавал свой голос и Пинчук.
— Ну, куда, куда прется?.. Ось якый ты? — увещевал он кого-то. — Генерал приказав для розвидчыкив цю хату! — врал, не стесняясь, напористый «голова колгоспу». Вскоре он вернулся и торжественно объявил: — Найшов! Даже з банею. Помыемося добро!.. Поихалы, хлопци! Трогай, Кузьмич!
Но пока Пинчук бегал за разведчиками, в облюбованный им двор въехал со своим хозяйством начальник АХЧ старший лейтенант Докторович. Борис Гуревич уже таскал в дом мешки с продуктами, а здоровенная и скандальная девка Мотя колола дрова для бани. Пинчук долго и безуспешно взывал к совести начальника, но Докторович и слушать не хотел. Как ни горько было Пинчуку, но скандалить он не стал: деятели АХЧ были могущественнее его экономически, и портить с ними дружбу не входило в расчеты старшины.
Кроме всего прочего, Пинчук был в тот день в великолепном настроении: по дороге в Веселую Зорьку он встретил почтальона, и тот вручил ему два письма: одно — от жинки и второе — от Юхима, который писал о возрождении колхоза. Между прочим, Юхим сообщил Пинчуку, что саманный завод выстроить не удалось, и тут же назвал многочисленные причины, мешавшие осуществить идею Пинчука. Причины эти Петр признал несерьезными и во всем обвинял Юхима, по-прежнему считая его неспособным руководить артелью, но отличное настроение «головы колгоспу» сегодня от этого не испортилось.
