Затем снова, после всех этих возвышенных и отдаленных подсказок, нам напоминают, что Конь символизирует некую Силу, явленную в материи; материальное проявление образует суть его символики. Употребленные символы носят почти грубо материальный характер. В то же время иные из них представляют поразительный интерес для практикующего йогу, так как он распознает в них аллюзии некоторых неясных, но чрезвычайно распространенных йогических феноменов. Песчаные речные берега становятся образом непереваренной пищи в брюхе Коня – это земля, еще не ассимилированная или не обретшая нужной консистенции для обычных трудов жизни; реки, распределяющие воду, которая есть жизненная кровь для деятельности земли, – это кровеносные сосуды Коня; горы, чье дыхание в разреженной вышине несет нам здоровье и бодрость, горы, что рождают реки и ручьи, поддерживающие и питающие труды жизни, – это его легкие и печень; деревья и травы, прорастающие из сока земли, это волосяной покров, одевающий его тело. Все это достаточно понятно и преднамеренно поверхностно. Однако затем Упанишада перестает описывать наружные обстоятельства, но говорит о силах Коня. Иные из них – силы материальные: гром, молния, дождь. «Когда он потягивается, сверкает молния, а когда встряхивается – гремит гром, когда же он мочится – идет дождь». Vijṛmbhate – интенсивно увеличивается, полностью мобилизует свою физическую массу и силу; vidhūnute– энергично расширяется, обращает все свое тело в движение и мощь; эти два слова создают впечатление чрезвычайно порывистого и даже яростного действия; с учетом же образа в целом они приобретают особую важность. Йогин сразу распознает их соотнесенность с электрическими явлениями, зримыми или ощущаемыми, которыми столь часто сопровождается усиление сосредоточенности, мысли и внутренней деятельности в состоянии бодрствования, – электричеством, vidyutas, материальным символом, средой и основой всей деятельности знания, sarvāṇi vijñānavijṛmbhitāni. Йогин также узнает meghadhvani[102] – один из характерных звуков, слышимых при йогическом сосредоточении, символизирующий kṣātratejas[103] и физически свидетельствующий о накоплении силы для действия. Следовательно, первый образ – это образ знания, выражающего себя в материи, второй – образ энергии, выражающей себя в материи. Третий, образ дождя, показывает, что простыми шлаками своего тела эта великая Энергия способна оплодотворить мир и обеспечить пропитание для мириад его тварей. «Речь, воистину, это голос его». Vāgevāsya vāk. Речь с ее ношей определенной мысли есть ржание этого могучего Коня жертвоприношения; с ее помощью эта великая Энергия в материи может материально выразить возникающий в ней прилив мысли, желаний, эмоций – зримые искры сокровенного вселенского огня, guhāhitam, который несет в себе жертвенный Конь.
Но настоящие силы, фундаментальные качества Коня, великие и чудесные, не материальны, напоминает нам мудрец. Что же они такое? Восход и закат, день и ночь – это их символы, не размах Пространства, но размах Времени – Времени, этого загадочного состояния универсального разума, которое одно только и делает возможным упорядочение вселенной в Пространстве, хотя его собственная специфическая связь с материей неизбежно определяется материальными событиями и движениями, ибо, будучи само по себе и тонким, и бесконечным, оно не дает возможности быть материально измеренным. Восход и закат, иными словами, рождение и смерть, это передняя и задняя части тела Коня, то есть Время, выраженное в материи. Однако мудрец приписывает большее значение Дню и Ночи. День есть символ постоянного проявления материальных вещей во vyakta, Явленном или фундаментальном в Сат, в бесконечном бытии; Ночь – символ их постоянного исчезновения в avyakta, Непроявленном или окончательном в Асат, в бесконечном небытии. Они появляются во время быстрого движения этого Коня Миров, anu ajāyata, или, как я написал, воспроизводя не столько точный смысл слов, сколько идею и ритм Упанишады, – когда он мчится вскачь. День есть «величие», появляющееся впереди него, Ночь – позади. Все, к чему обращает свой взгляд или приближается этот Дух Времени, этот Zeitgeist, когда он мчится вскачь сквозь Время, все это появляется или, как мы говорим, вступает в бытие; все, от чего он отворачивается и что оставляет позади, исчезает из бытия или, как мы говорим, гибнет. Не то чтобы эти вещи действительно погибали, ибо что есть, то не может погибнуть – na abhāvo vidyate sataḥ, но они перестают быть явленными, их поглощает мрак, вызванный отвращением от них его сознания; они перестают существовать с точки зрения проявленности. Все уже существует в Парабрахмане, но не все явлено здесь. Все уже присутствует в Бытии, но не во Времени. Когда универсальная Мысль, выражающая себя как Время, достигает этих вещей, они предстают рожденными. Когда Она оставляет их – кажется, будто они погибли; однако они продолжают существовать, в Бытии, но не во Времени. Эти два «величия» – появление вещей во Времени и Пространстве и их исчезновение из Времени и Пространства – происходят всегда и постоянно, пока Конь «мчится вскачь»; они представляют собой неотъемлемые великие качества его существа. Etau vai mahimānau. Одно рождается в восточном океане, другое – в западном, то есть в Сат и в Асат, в океане Бытия и в океане отвержения Бытия, или же во vyākṛta prakṛti и avyākṛta prakṛti, в оккультном море Хаоса, в явленном море Космоса.
Затем мудрец дает краткое описание, не исчерпывающее, но типологическое, о связи Коня с различными естественными типами существ, которые, как видится, владеют этой вселенной. Для всех них Он есть vāhana[104] , Он несет их своей беспредельной силой, скоростью и движением. Он несет их всех без различия, samabhāvena, с божественным беспристрастием и равноприятием души, samaṁ hi brahma. Этот Конь, эта Универсальная Мощь, приспосабливает себя к каждому типу индивидуализированных существ и как будто принимает образ каждого. Он есть Хайя для богов, Арван для асуров, Ваджин для гандхарвов, Ашва для людей. Ye yathā māṁ prapadyante taṁs tathaiva bhajāmyaham. Mama vartmānuvartante manuṣyāḥ pārtha sarvaśaḥ[105] . В действительности они созданы по Его образу, а не Он по их, и хотя кажется, будто Он повинуется им, служит их потребностям и побуждениям, хотя у них в руках хлыст, они пришпоривают Его и натягивают поводья, но это Он несет их по просторам великих эпох, которые развернуты для Него его тайным «Я». Он свободен и Он ликует в стремительности Своей скачки.
Но что означают эти его имена: Хайя, Ваджин, Арван, Ашва? Они несомненно должны указывать на качества, которые всякий раз обеспечивают соответствие Коня определенному типу всадника, однако смысл этих имен обуславливается ассоциациями и этимологией, которые в современном санскрите уже исчезли с поверхности, и их совсем не просто уловить. Особую трудность представляет Хайя. Именно поэтому Шанкара, чересчур полагаясь на ученость и интеллектуальные доводы и слишком мало доверяя собственной интуиции, откровенно теряется в этом отрывке. Он видит, что слово haya в значении «конь» должно происходить от корневого смысла «движение», заключенного в корне hi; однако движение есть характерное действие любого коня, Арван и Ваджин обладают им не в меньшей степени, чем Хайя. Отчего же только Хайя подходит для езды богов, а Арван – асуров? Мне кажется, что интуиция Шанкары ведет его в правильном направлении, когда он утверждает, что характеристикой Хайи является некий особый и превосходящий род движения (viśiṣṭagati). Но далее, не в силах задержаться на этой особенности, не в силах отыскать характерный смысл в последующих именах, он отказывается от этого интуитивного прозрения и добавляет, что в конце концов, имена могли обозначать просто особые породы лошадей, которые мифологически связывались с разными группами ездоков. Однако это предположение превращает в мифологию весь отрывок; Упанишады же, постоянно сосредоточенные на своей глубинной задаче, никогда не тратят время на простую мифологию. Поэтому нам следует заглянуть глубже, чем Шанкара, следуя интуитивной догадке, от которой тот отказался.
Я задерживаюсь на этом отрывке несоразмерно долго в сравнении с его непосредственной значимостью не только потому, что неудача Шанкары в его истолковании доказывает необходимость и плодотворность доверия к интуиции при осмыслении Упанишад, но еще и потому, что отрывок служит двум другим важным целям. Он иллюстрирует собой ведантистское использование этимологии слов и проливает свет на точные представления древних мыслителей о тех сверхземных существах, которыми видение древних индусов населяло вселенную. Мы постоянно обнаруживаем, что ведантистские авторы глубоко и любознательно исследуют изначальные и скрытые значения слов; грамматический анализ, vyākaraṇa, всегда игравший центральную роль в истолковании Вед, эти авторы использовали не только как ученые, но в значительно большей степени как мыслители-интуитивисты. Их привлекала не только сама этимология слов или смысл, в котором слова употребляются, но и ассоциации, вызываемые отдельными звуками или слогами; ибо они пришли к выводу, что их исследование открывает для понимания новые и глубокие истины. Давайте же посмотрим, как они задействуют этот метод в случае с именами, которые приобретает жертвенный Конь.
