— Прибедняется Валя про счастье-то. Ей и с мужиком повезло, с Василием. И материнского счастья отломилось. Вон какие сыны! За все про все — полный расчет! — сказала Анна Ильинична. — У тебя вон, Симушка, и вдовства нету, и тюрьмы нету, а не больно много счастья выпало…
Серафима остановилась резко:
— А Коленька! Я его пуще всех на свете люблю! Да мне никаких других сынов не надо! Я счастливше всякой!
— Что ты? Что ты? Я ж без намека. Я сама за Коленьку душу отдам, — отступила Анна Ильинична.
Коленька кутался в тулупчик — к ночи подморозило, настудило. Услыхав несколько раз свое имя, он, должно быть, понял, что его призывают высказаться. Заговорил, глаза оживились, в них ярко засверкала луна:
— Сама в шубы вырядилась, а покушать нетути ничего. Крошки маковой не найти. А шуба лоснится. Из дорогого меху… Думала, всех обманет. Хитренькая такая. Только всех не проскочишь. Дорогая шуба не спасет. Хвать ее рукой, она и померла.
— Горе ты мое! — обняла сына Серафима.
Валентина Семеновна тем часом укладывалась спать. Пьяненькая, блаженно думала про покойного мужа. Бывало, целый вечер они с Василием Филипповичем говорили про какую-нибудь пустяковину, про то, как огурцы солить, капусту квасить, а поутру проснутся — опять хочется друг с дружкой говорить.
Череп перебрался в комнату Федора Федоровича, чтоб не стеснять сестру и себя. Приготовив постель, выключил свет и забрался с ногами на подоконник. Курил.
От стекла холодило. С улицы пахло снегом. Полная луна висела в чистом небе. Ее свет обвально, мощно лился в окно. Голые вершины кустарника делали тонкие насечки на лунных квадратах, расстеленных по полу.
Череп с удивлением смотрел на свою тень на полу. Вытянутая, лохматая, большая. У большого человека и тень большая, самодовольно думал он. Но еще больше его удивляла тень от табачного дыма. Тень от дыма подвижна, игрива. Словно косынка на мягком ветру. Тень от дыма вилась над тенью его головы. Словно это были его мысли, выплывающие из мозгов наружу. Мысли разные, витиеватые, закомуристые. Вот тень гуще — значит и мысль толще, умнее, хитромудрее. А вот эта тень прозрачна, такую мыслю всяк разгадает. Эх, елочки пушистые!
XI
В труды и аскетизм монастырской жизни Константин Сенников погрузился с покорностью и успокоением. Черная муторная работа, которой были наполнены дни монастырского трудника — именно таковым и стал на первых порах Константин — его не страшила. Он мыл полы, чистил картошку, копал огородную землю, мешал цементный раствор для строительства, истопничал. Весь неизбежный рутинный труд покрывала радость христианского приобщения, радость многочисленных православных праздников, когда братия, приезжие иереи, местные прихожане отдавались долгим церковным службам, шли крестным ходом, пели священные псалмы; сотни свечей горели перед иконами, светились счастьем глаза веровавших православных.
В Троицкий монастырь Константин явился с дарами. Он передал игумену Захарию Священное Писание XV века, наследство прадеда Варфоломея Мироновича, а вместе с Книгою большой серебряный крест прадеда, исполненный мастерами достопрошлых веков. Один из братии, инок Никодим, в тихом изумлении от таких даров богохульно высказался Константину:
— Сдурел, парень. За такую Библию и крест ты б мог цельный дом купить. Или на кооперативную квартиру хватило бы…
— Да разве ж одно другого стоит? — с искренним недоумением посмотрел Константин на Никодима. Инок Никодим о дарах пришельца более не поминал.
Игумен Захарий, братия, вся здешняя паства, приняли Константина дружелюбно и открыто, сразу распознав его честный нрав, бескорыстие и отзывчивость. Вскоре Константин стал послушником, в шаге от монашеского пострига.
Старый игумен Захарий, поглаживая седую длинную бороду маленькими прозрачными розовыми руками, часто говорил с Константином на богословские темы. Норовил заглянуть мудрыми, фиолетово отблескивающими глазами не просто в глаза Константину, а во глубь его души. Игумен всем сердцем хотел принять молодого послушника в братию, впрячь в богоугодники. Но покуда стояло пред ним, а стало быть, и пред Константином препятствие. Уйти в иноки — уйти, отречься навеки от светского мира, принять обет безбрачия, целомудрия и еще многое возложить на себя из того, без чего светский человек жизни не представит, — Константин был готов, во всех искусах оставался непорочен, исключение состояло в одном.
— Отец Захарий, — признавался Константин настоятелю, — я на все согласен. Все монашеские испытания постараюсь вытерпеть. Только не лишайте меня моего имени. Это имя дала мне мать. Весь род наш по материной линии верой и правдой служил Богу и Церкви… Имя это пусть соединяет меня с памятью моей матери и моим родом. С чужим именем мне будет холодно…
Многоопытный игумен толковал неотступное:
— Сын мой, уйти в монахи — значит отречься от жизни прошлой. Новым именем наречет тебя сам Господь. Канон церкви незыблем.
Константин молчал, но своим видом, задумчивым, делал возражение настоятелю. Настоятель тоже задумывался: как тут быть?
— Не готов ты еще, сын мой… Бес тебя смущает… Не будем торопиться, — Игумен Захарий мягко гладил свою бороду — будто бы гладил, утешал послушника Константина.
В последнее время игумен Захарий шибко захворал, с постели стал неподъемен, душеспасительные беседы с Константином оборвались. Службы в монастырской церкви теперь вел новоприбывший иеромонах, отец Симеон. С новым наставником монастыря Константин тоже вел долгие беседы. Если старца игумена Константин иногда побаивался спросить о чем-то, казавшемся ему самому греховным, то отца Симеона он ни о чем не боялся спрашивать, видя в нем только одну добродетель. Братия, однако, к новому иерею относилась с прохладцею. Возможно, троицкие иноки ждали выдвижения на место утухающего игумена кого-то из своих. Константин карьерных амбиций не понимал и худых чувств к иеромонаху Симеону, неформальному главе монастыря, не испытывал.
Отец Симеон был ростом высок, склада внушительного, борода густая, черная, руки крупные, но вместе с тем не грубые, белые, мягкие; голос приятен, ровен; по уму — образован, всезнающ. Отец Симеон даже бывал за границей: в Софии, в Новом Афоне, в Иерусалиме. Иногда степенно рассказывал Константину о своих паломнических поездках, завершая картины непременным выводом:
— Весь мир для христианина открыт. Где есть крест вознесенный — ты всегда и повсюду брат. Вот что такое вера!
— Я в Господа нашего верую всей душою, — горячо признавался наставнику Константин. — Но иной раз заблужусь в своих мыслях. Будто компас в лесу потерял. Не ведаю, куда идти. Цели не вижу, не пойму.
Отец Симеон никогда не перебивал послушника, смотрел на него со вниманием и даже любопытством, неслышно перебирал четки мягкими пальцами, ждал вопроса.
… — Иной раз, — продолжал откровение Константин, пощипывая свою худоватенькую пегую бородку, — по нескольку раз Священное Писание читаю. Даже стих заучу. А всей сути растолковать не смею. Оттого мне и страшно иной раз. Вдруг я как-то не так в Господа верую. Не той дорогою иду… Случится ли моя встреча с Христом, коли во мне бродят такие сомнения?
— Дорогой ты мой брат, — обнимая Константина за плечи, покровительственно и улыбчиво толковал отец Симеон. — В том и миссия наша — идти путем трудов и сомнений. Что ж за дорога к Господу, ежели она выстелена бархатом! А про компас, братец, не поминай — перст Божий! — Отец Симеон говорил всегда сдобно, кругло, даже рьяному спорщику улыбался, а на предъявленные претензии не хотел возражать, а хотел угостить оппонента булочкой. Сейчас отец Симеон умилительно вздохнул: — В Священном Писании не один смысл, не два. Там под каждым святым словом смыслов десяток. Как матрешки. Снял, братец, одну, глянь — а там другая, поменьше. Еще одну скрутил — а там еще другая… Потаенный смысл Писания смертному до конца не дано понять… Ты, дорогой брат мой, больше читай жития Святых наших, письмена оптинских старцев, батюшки Серафима Саровского, Сергия… Тут, братец, получится, что к истине окольным путем подойдешь… Я тебе книгу жития афонских монахов подарю.
— Вот спасибо вам, отец Симеон! — радовался Константин. — Мне иной раз так братского слова не хватает! Вы для меня истинно учитель.
— Ничего без воли Господа не случается. — Отец Симеон мелко крестился. — Ежели признал ты во мне учителя своего, готов служить тебе, дорогой брат мой. Приобресть верного ученика почетно. — Отец Симеон поднимался со скамьи, обнимал Константина, прижимал к груди как сына, троекратно целовал в щеки, кланялся земным поклоном.
Обычно, такие излияния звучали в тесной келье Константина. К себе в гости, в дом, где по соседству жили игумен Захарий и иеродиакон Даниил, отец Симеон послушника не зазывал. Келья же Константина была прежде и вовсе кладовой, находилась в самом углу монашеского, напоминающего барак с длинным коридором дома, и протапливалась плоше всех. Константин как мог обустроил свой угол, — побелил стены, утеплил окошко, покрасил дверь.
