– А-ах…
– Наверх переберусь пока, поближе к Евгении Константиновне, – сообщил я девицам, собирая свои вещи. Было необыкновенно легко и чуточку неловко, и немудрёный свой скарб, в общем-то и ненужный, я собирал несколько дольше, чем нужно.
Настёна, чуть наклонившись ко мне, с шумом втянула воздух и спросила с ноткой неверия и возбуждения, прикрывая рот платком:
– И каково это… с женщиной?
– Хм… – я огляделся и увидел смущённые мордашки, горящие неверием, любопытством и… пониманием?
– Сладко… – честно ответил я, вспоминая недавнее.
Тридцать восьмая глава
– Н-да… – вздохнул молодящийся полицейский фотограф, выставляя свет, – барышня-крестьянка как есть, только с обратным знаком. И зачем вы, с вашей-то… впрочем, не моё дело. Замрите!
Томительное ожидание, и наконец вспышка магния слепит глаза. Улыбаюсь поставленной Евгенией Константиновной улыбкой, робкой и чуть лукавой, и полицейский служитель крякает, глядя недовольно на моего сопровождающего. Но молчит, ни слова более, лишь отдувается иногда да поджимает губы.
Один из многочисленных знакомых гостеприимной моей хозяйки наряжен натуральным сутенёром из тех, что промышляют увозом девушек за границу. Обещание работы или женитьбы кружит головы крестьяночкам и мещанкам, и летят, летят они мотыльками на обжигающий огонь страсти. На тоненькие усики и масляный взгляд, на ровный пробор посредине набриолиненных волос и массивные перстни фальшивого золота. Дело это поставлено на поток, и полицейские служители играют в нём определённую роль, закрывая глаза на несоответствия за не столь уж и крупную мзду.
Да и наряжен ли? Бог весть… Евгения Константиновна начинала в хористках[76], и высокоморальной особой её едва ли можно назвать. Впрочем, не мне её судить, судьбинушка у неё не сахар.
Сутенёр, играющий роль моего «сердечного друга», договаривается тем временем с полицейскими, время от времени подкручивая усишки и кидая мне томные взгляды. Противно… а ещё противней, что приходится подыгрывать. Благо, такими вот взглядами дело и ограничивается, а у меня нет особого выбора, пришлось едва ли не полностью положиться на добрую волю Евгении Константиновны.
Увы и ах, но Петербург ныне едва ли не на осадном положении, а недавнее распоряжение Сипягина, усложнившее и без того не самый простой выезд за границу, перекрыл многие пути. В частности, паспорт оформляется теперь почти столь же тщательно, как и регистрационная карта преступника, включая три фотографии, хотя и раздеваться для внесения «особых примет» пока не надо.
Для представителей привилегированных сословий ничего существенного не изменилось, а вот сословия, живущие своим трудом, стали фактически невыездными. Недавно ещё временные таможенные паспорта выдавались лишь жителям приграничных губерний, морякам торгового и рыболовецкого флота. Жители же глубинной России могли выехать исключительно на богомолье, в составе организованной группы, и давалось это разрешение далеко не каждому. Хотя конечно, были и исключения, как же без них.
Вот и выезжали за пределы Империи Российской сплошь почти жиды да поляки, лифлянды с курляндцами, литвины да редкие общины сектантов, вроде тех же духоборов, добивавших выезда годами, а порой и десятилетиями. Русские мещане и крестьяне если и могли вырваться за пределы удушливой опеки Государства, то скорее как редкое исключение из правил.
А с недавних пор, как бы не после африканских событий, тиски властной заботы затянули ещё туже, и выезд за границу представителей не привилегированных сословий, осложнился и вовсе безмерно. Фактически, выехать теперь может только женатый мужчина, живущий в приграничных губерниях, и непременно без семьи, как дополнительной гарантия возвращения…
Ещё не заложники де-юре, но де-факто уже где-то очень рядом. В Сибирь членов семей невозвращенцев вряд ли будут ссылать, но осложнить их жизнь хотя бы по церковной линии можно очень серьёзно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Инициативы Сипягина, получив самую горячую поддержку от Церкви и промышленников, обеспокоенных как количеством паствы и её послушанием, так и оттоком рабочих рук, в народе поддержки не получили. Хотя и выступали в газетах сановники, разъясняя всю пользу новых постановлений для народа, но как-то неубедительно выходило.
Отмена этих постановлений и введение хотя бы таможенных паспортов в том числе и для жителей глубинных губерний, было одним из непременных требований при любом митинге, восстании и забастовке. Одесса же, равно как и Юг России вкупе с Западными губерниями, выставляли это требование едва ли не основным.
Свобода передвижения стояла очень остро как для верхов, так и для низов, но разумеется, по разным причинам.
Одни не хотели ничего менять, сохраняя привычный и естественный для них порядок вещей. С дешёвой рабочей силой, не имеющей никакой возможности ни эмигрировать, ни каким бы то ни было законным путём улучшить, в массе своей, материальное и социальное положение. Бесправной, издали срывающей шапки, готовой работать за миску каши и койку в общаге, делимую на двоих, а то и троих.
Другие готовы были поменять если не страну проживания, то как минимум власти в этой стране. Забитые, бесправные, лишённые самомалейших гражданских прав, и увидевших вдруг – внезапно, что может быть иначе. Что мужики, пусть и африканские, могут жить без бар, и жить хорошо. И бить этих самых бар, пусть даже и английских… Увидевшие, что такие же как они – могут…
Реального выхода из этой ситуации, решительно нет. Оставь всё как есть, крышку рано или поздно сорвёт. Поддадутся власти… и поедут за лучшей жизнью квалифицированные рабочие и весь люд, лёгкий на подъём. А потом будут письма родным… и сравнения новой жизни и прежней…
Менять ситуацию к лучшему, хоть бы и по имеющимся заграничным лекалам, нужно прежде всего власти, к непременному удовлетворению если не большей, то как минимум значительной части требований народа. Равенство если не фактическое, то хотя бы юридическое. Свобода передвижений, свобода вероисповедания…
Не пойдут, никогда власти на это не пойдут. Не хотят… Да и не умеют они – иначе, без привилегий по праву рождения. Поступиться хотя бы и часть своих прав, частью власти, им кажется сейчас невозможным. А потом будет поздно…
– … Даша! Дашенька! – усатая физиономия нависает, зубами золотыми сверкает, глаза с поволокою, томно выдыхает в лицо селёдочным запахом…
– А? – как я только сдержал лицо, уж и не знаю.
– Пошли домой, – и руку кренделем подсовывает, да с улыбочкой.
«– Я Даша, Дашенька, крестьянка…» – твержу как мантру, но получается так себе. Дабы придти в себя, остановился перед зеркалом, приводя в порядок причёску и шляпку, одёргивая платье от малейших складок. Евгения Константиновна поделилась нарядом от щедрот, и пусть сидит оно на мне, закономерно, не очень… Но образ, особенно рядом с золотозубым её знакомцем, получается законченным и удивительно уместным.
В полицейском участке пара наша смотрится настолько естественно, насколько это вообще возможно. Обыденная здешняя жизнь не прекращается, и все эти полицейские и воры, проститутки и потерпевшие кажутся интересным и своеобычным только, пожалуй, человеку далёкому от городского дна. Скука…
Ловлю снисходительный и одновременно сальный взгляд Жоржа… ну а какое ещё имя может взять себе сутенёр, «работающий» по малограмотным крестьянским и мещанским девушкам? Жорж, Пьер, Антуан… в дешёвых бульварных романах сплошь почти имена. И на жопку накладную пялится, с-скотина…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Улыбаюсь… Жорж руку крендельком, я просунул, и как парочка фактически. А он, падел, очаровывать меня взялся… Усиками шевелит, фиксами блестит, слова французские вставляет, иногда даже и к месту.
Ну, прошлись с полверсты… а потом всё, терпёжка кончилась, да и надобность отпала.
– Пардону прошу, – и улыбаюсь… ах, как хочется ему в морду… но Евгению Константиновну подводить не хочу. Да и публика эта обидчивая, по Хитровке знаю, – но теперь нам пора идти разными дорогами.
