– Ах, дорогая Дарья, вы разбиваете мне сердце… – и ещё много лишних слов. Наконец, склонился над затянутой в перчатку рукой, пощекотал её выразительно усишками и удалился фланирующей походкой, поигрывая тросточкой.
Выдохнул я, поглядел вслед… ушёл. Чуть иначе шляпку поправить, платье одёрнуть, походку сменить, и вот уже не барышня-крестьянка, а девица из бедной, но вполне приличной семьи.
Напряжение отпустило, и какой-то застывший, выцветший Петербург разом наполнился жизнью и движением. Не картинка чёрно-белая, выцветшая от времени, а живой и очень красивый город. И… очень опасный.
Город полон патрулей и праздношатающихся военных, напичкан агентами охранки, провокаторами и…
– Вы жертвою пали в борьбе роковой[77] Любви беззаветной к народу, Вы отдали всё, что могли, за него, За честь его, жизнь и свободу! Порой изнывали по тюрьмам сырым, Свой суд беспощадный над вами Враги-палачи уж давно изрекли, И шли вы, гремя кандалами.
… обыденная похоронная процессия, с плетущейся сонной лошадкой, едва не засыпающей на ходу и влекущей похоронные дроги со скоростью совершенно улиточной, самым внезапным образом началась оборачиваться демонстрацией. Было ли так задумано и кто запел первым… Бог весть. Однако же подхватили охотно, и по Гороховой неслось стоголосая песня…
– Идете, усталые, цепью гремя, Закованы руки и ноги, Спокойно и гордо свой взор устремя Вперед по пустынной дороге. Нагрелися цепи от знойных лучей И в тело впилися змеями. И каплет на землю горячая кровь Из ран, растравленных цепями. А деспот пирует в роскошном дворце, Тревогу вином заливая, Но грозные буквы давно на стене Уж чертит рука роковая! Настанет пора – и проснется народ, Великий, могучий, свободный! Прощайте же, братья, вы честно прошли Свой доблестный путь, благородный!
Песня эта становилась всё громче, а людей всё больше, и вот уже скромная похоронная процессия стала манифестацией! Рыхлая толпа эта не начала ещё уплотняться, и шла чрезвычайно широко, а с боковых улиц к этому людскому потоку присоединялись всё новые, тоненькие пока ручейки.
Несколько повозок встали в этом людском половодье, я же, оценив ситуацию на глазок, решил…
«– Решила!»
… не убегать, а пойти навстречу. Благо, хвост манифестации заканчивался не далее как в паре сотен метров от меня. Там, впереди, их будет ждать полиция, гвардия, казаки и Бог весть, кто ещё. А в полицию мне нельзя, никак нельзя!
Подобрав подол, ускорил… ускорила шаги, отчаянно делая вид, што вот боюсь-боюсь! Сердобольная питерская публика, независимо от политических пристрастий, расступалась, и мне не пришлось протискиваться в сгущающейся толпе.
В один миг толпа приблизила меня к богатому экипажу, где соскочивший с облучка кучер отчаянно лаялся с кем-то, мне невидимым. Сановный же его хозяин, затянутый в расшитый золотом мундир на тугое брюхо, невольно вслушивался в перебранку, постукивая пальцами по висящей на левом боку придворной шпажонке. Обернулся…
… и я узнал ненавистную физиономию князя Лобанова-Ростовского[78] из того памятного списка. Он же – в авиационном комитете… не самая крупная вошь, но кусучая.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Глаза у меня сделались совершенно отчаянными, и… стареющий ловелас понял это несколько иначе. Крутанув ус, он улыбнулся ласковой улыбкой бывалого педофила и повёл рукой в сторону экипажа.
Шаг навстречу… улыбка князя стала совершенно масляной…
… и острая шпилька для шляпки вошла ему в висок.
Я же, обогнув лошадей, поспешил прочь и вскоре выбрался из толпы на простор, торопясь прочь. Не слышно было ни свистков городовых, ни погони… а стало быть, ушёл!
Евгению Константиновну я застал в лихорадочных сборах. По всем её покоям разбросаны наряды, украшения и какие-то очень женские штучки, назначения которых я так и не смог понять, несмотря на почти неделю девичьего бытия.
– Я с тобой, – решительно заявила она, и в глазах её метался отчаянный страх и решимость.
– Не бойся! – принуждённо засмеялась женщина, кусая губу, – Не настолько с тобой!
– Просто… это мне идёт? – она приложила платье прямо к пеньюару.
– Э-э…
– Ясно, – платье решительно полетело в валяющуюся на ковре кучу тряпья, – оставлю.
– Всё никак не решалась, – Евгения Константиновна села на кровать, – он страшный… страшный человек! Солидный такой… с орденами… когда он меня из хора выкупал, я от счастья в себя придти не могла! Знаешь же, что это…
Киваю осторожно…
– Знаешь… думала, ну и что, что старый! Он не противный был, ты не подумай! Подтянутый такой, зубы все… Несколько лет и ничего, дом вот… в актрисы помог… но дальше я сама! Своим талантом!
– А он, – губы её побелели, но имя так и не было произнесено, – чем дальше было мужское… бессилие, тем больше ревновал и с ума сходил!
– А уйти?
Она замотала головой.
– Пыталась. Потом в… больнице лежала, в психиатрической… так вот. Не приведи Господи ещё раз!
– Ты думаешь, – женщина пристально взглянула на меня, – я так уж… сапфическую любовь воспеваю? Ну то есть, теперь-то! Был у меня… сердечный друг.
– А он… – она развела указательный и средний палец, а потом опустила их к тазу и сделала стригущее движение. Лицо Евгении Константиновны сделалось совершенно помертвелым, – так вот… а потом – в Неву, якобы самоубийство.
Бубенчики мои чуть в живот со страху не втянулись, потому как… верю, ох и верю! Наслушался о нравах тех, кто имеет право… С такими вещами на Хитровке сталкивался, что история эта едва ли не на Рождественскую тянет.
– Я потом… – совсем тихо сказала она, – даже когда уверена была, что… Не могла уже с мужчиной, каждый раз вспоминала… на моих же глаза всё. Так только… как с тобой…
– Потом уже могла, – горячечно воскликнула она, – имя уже заработала, и… а поверишь ли, как цепями невидимыми к ненавистному приковали! Рот не могла раскрыть, как… как рабыня! А сейчас вот… я с тобой, ладно?
– Ладно, – согласился я и был опрокинут на кровать…
– Знаешь… – сказала Евгения мечтательно, – я бы хотела напоследок гадость сделать. Такую… масштабную!
– Слушай! – вскочила она, – Ты же революционер и ниспровергатель?!
– Я? Ну…
– Давай что-нибудь такое… революционное? Я дверью хочу хлопнуть, понимаешь?
– Хм…
– Песню или портрет… как тогда! – женщина подмигнула лукаво.
– Всё-то ты… – заворчал я, – хм… у тебя есть доступ к типографии и надёжные люди?
– Да! – она запрыгала, как маленькая девочка, получившая лучший в жизни подарок.
– Тогда… – я задумался, прикидывая свои знания с возможностями этуали, и… – это будет забавно.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Затаив дыхание и прикусив полную нижнюю губу, Евгения Константиновна установила свечу под верёвкой, удерживающей связку воздушных шариков, рвущихся в небо. На щеках её выступил нежный румянец, а глаза блестят озорно… необыкновенно хороша в эти минуты! Не отпустил бы никогда… если б любил.
– Чуть повыше, – подсказал я ей, – нужно, чтобы свеча не сразу пережгла верёвку, а дала нам время отъехать.
