– Товарищи! Товарищи! – больше угадывалось, чем слышалось от вскочившей на стол Эльки.
Бахнул выстрел… и гомон разом – как обрезало.
– Оружия хватит на всех, – веско сказал Сэмен Васильевич, опуская револьвер, – Тих-ха!
– Благодарю, – кивнул ему Корнейчуков, – Повторюсь, оружия хватит на всех желающих, скажите спасибо Сэмену Васильевичу.
– К сожалению, – он достал трубку и начал раскуривать, дрессируя толпу, – восстание началось много раньше запланированного, и началось стихийно, без должного руководства.
– Оружие в обмен на лояльность? – сощурился Махайский[73], бежавший недавно из-под ареста в Иркутске.
Корнейчуков смерил его тяжёлым взглядом, передавливая и…
… неожиданно отпустил анархиста, улыбнувшись.
– Нет. Оружие мы дадим вам в любом случае… – и единый выдох прошелестел в толпе, – но мы надеемся на вашу самодисциплину.
– Мы… – выделил голосом Махайский, сощурившись.
– Мы, – шагнула вперёд София…
… Беня Канцельсон
… Сергей Жуков.
– Красные бригады, – мягко закончила женщина, и с десяток командиров и авторитетных бойцов самообороны встали рядом с ними.
– О…
Вытянулись шеи в толпе, заговорили… шепотом почему-то, будто в церкви.
– С… с вами! – решительно тряхнув головой, Элька пробилась через толпу и встала рядом с Софией. Оглянувшись на Корнейчукова, она покраснела слегка и отвернулась, старательно не глядя в его сторону.
– С вами!
– Пишите…
– Принимайте командование!
… а давешний гимназист, забыв обо всём, смотрел восторженными глазами на людей из Легенды.
– Добровольно и с песней, – не совсем понятно сказал Сэмен Васильевич одними губами, уважительно поглядывая на африканера, оказавшегося настолько непростым.
Корнейчуков же, чуть вздохнув, выбросил… постарался выбросить из головы вечный свой страх и нежелание ответственности. Что в Африке, что сейчас… как-то так получается, что больше – некому просто!
Сперва – руководство самообороной Молдаванки, и… Боже, как он не хотел! Вечный его страх… не умереть даже, а вести на смерть других. Видеть… и изворачиваться каждый раз с наименьшими потерями, а потом видеть каждого убитого во сне, снова и снова… Ноша не по себе, но как-то ведь справляется…
Как же так вышло? Придавленные африканским авторитетом анархисты отчасти выдавились, а отчасти влились в ряды самообороны, вырастающей на глазах в явление совершенно иного порядка. И вот уже он в руководстве Красных Бригад… тех самых, знакомых каждому одесситу по десяткам легенд…
Сердце его будто сжала невидимая рука, а потом отпустила… и Николай снова ощутил ту безбрежную ясность сознания, порождённую страхом за людей. Ясность немыслимая, необыкновенная…
… будто сама Реальность выстроилась в его голове гигантскими трёхмерными шахматами невероятной сложности. В партии этой имело значение всё: сами ходы и внешний вид фигур, положение их в пространстве, запах и цвет, и ещё десятки переменных…
… и вдохнув воздух, ставший будто морозным, он поднял глаза и принялся командовать, выстраивая операцию на карте, и разом – отсылая командиров за оружием ли, на захват полицейских участков или куда-то ещё. В реальности этой, исписывая формулами-человеками доску пространства и времени, он дирижировал одновременно оркестром их чувств и взаимоотношений, остро… даже не чувствуя их, а – зная!
Просто потому, что – надо. Некому больше. А потом опять придут сны, и каждый убитый пройдёт перед ним. Но это потом, а пока…
… рассыпались по Одессе командиры разрозненных отрядов самообороны, а вечером занимали позиции уже Красные Бригады. Вооружённые пусть и не до зубов, пусть отчасти устаревшим оружием… Но их было много, и это был – их город, их Одесса.
Тридцать седьмая глава
Потея от непривычных умственных усилий, Серафим сочинял письмо оставшимся в Сенцово родным и знакомым, чиркая и перечёркивая, покусывая крепкими зубами еле тлеющую трубочку и отдуваясь, как от тяжких усилий. Грамота давалась с превеликим трудом, но мужик он самолюбивый и гордый, и потому старался вовсю, сверяясь с потрёпанным «Письмовником», купленным по большому случаю у заезжево армянского торговца.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Фыркнув по котячьи, он покосился на завёдших песню чернокожих работников, радующихся тёплышку после ночных заморозков[74]. Будто и не понимают!
– Ф-фу… – сняв картуз, мужик пригладил вспутанные волосы и постарался успокоиться, потому как ну што с нехристей взять?! Дело делают, много не просят… чево ж ещё надобно?
Отложив желтоватую, выгоревшую на солнце бумагу, Серафим залистал письмовник, пытаясь подобрать образчик хоть и немножечко, а под себя. Переписку вели всё больше «любезные судари» и «сударыни» с «благородиями» да «степенствами», и посылать такое вот письмецо в Сенцово, оно ж засмеют потом!
Но и показывать себя невежей справный мужик не хотел самым решительным образом. Деревенский говорок как-то неуместно смотрелся на бумаге, а чиркать снова и снова… Оно ить бумага хоть и бесплатно досталась, а всё денег стоит! Копеечка к копеечке…
– Кхм! – раскурив наново потухшую трубку, Серафим всё ж таки решил начать письмецо вежественно, а там как пойдёт.
«– Любезные судари мои…
Он задумался, почёсывая подбородок, и решил-таки не жадиться, и вставить как можно больше имён – начиная от крестной матушки, заканчивая трёхюродной сестрицей, вышедшей замуж за Прова из Желтовки. Закончив растянувшийся на полстраницы список, он потряс занемевшей рукой, привыкшей к тяжёлому плугу и топору.
– … письмо ваше получил, и рад, што все живы, ну а Лушка завсегда слаба грудью была. Отмучилась, значица, Царствие ей Небесное. Молюся за вас всех, и верите ли, снится иногда родное Сенцово и все вы. Просыпаюсь тогда в слезах, и грудь тоской, как каменьем придавлена. Скучаю по вам всем, да по родным могилкам, а пуще тово, хочу видеть вас здесь, благоденствующими.
– Неурожай ваш грядущий меня и Прасковью сильно печалит. Оно ить едоков в Сенцова теперича помене, и стал быть, землицы у общины прибавилось, ну так мы давнёхонько малоземельные, так што не шибко и легше стало оставшимся.
– Просьбу вашу о деньгах…
Серафим отчаянно зачесался, потому как с одной стороны – самолюбие, да и помочь землякам, как ни крути, а надобно. Какая ни есть, а родня! С другой, денег-то особо и нетути, да и не вытянет он всю деревню, чай не стожильный!
– … получил, но шибко помочь и не могу. Землицы у меня хоть и много, но прибытку с неё нет пока и будет не в етом, и даже не в том годе. Сами, слава Богу, сыты, потому как с земли и кормимся, и каждый день молимся Ему за благодать етакую.
– Ди́чки плодовой да ягодной на землице моей стока растёт, што кажный день почитай пробуем разную, и до сих ещё не пробованного уймища целая. Такие благодатные здеся края, што кажется – листок или кору грызанёшь, ан скуснее и сытнее наших яблок да вишенья. А уж в садах здеся такую благодать выращивают, што ей-ей, запахом одним сыт будишь! Куснёшь такое, а оно будто мёдом да молоком разом во рту брызжет, слаще сахара и всево, што только можно и представить.
Пыхнув дымком, Серафим не без труда заставил себя остановиться, а то как дразнилка какая-то выходит, для голодных-то… И хочется-то написать повкусней, штоб жопки, значица, подымали, да ехали, да совесть иметь надо, а не дразниться.
В кусочки сенцовские не пойдут, спасибо Егору Кузьмичу, но ить оно всей общине на милость одново человека надеяться, эт грешно. Да и обеды ево пришкольные, ето одно, а корма для бурёнок и саврасок, ето уже совсем другое. Бескормица когда, она редко когда по одной пшаничке бьёт!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Если засуха или там погнило всё от дожжей, то и сена не напасёшься, так вот. Скотинка, она тоже жрать хотит, дохнет без кормов, зараза такая. А ежели с другой стороны, так оно у других и Егора Кузьмича нет, да и землица освободилася…
